Книга: «Мышь Гликерия. Цветные и полосатые дни» Дина Сабитова

Содержание
Мышь Гликерия и томатный соус
Мышь Гликерия и маленькие пупырышки
Мышь Гликерия и хорошие сны
Мышь Гликерия и холодная окрошка
Мышь Гликерия и зелёная шкатулка
Мышь Гликерия и полосатый половичок
Мышь Гликерия и серебряный карандаш
Мышь Гликерия и чистый холодильник
Мышь Гликерия и солёные огурцы
Мышь Гликерия и черничный чай
Мышь Гликерия и деревянные санки
Мышь Гликерия и кружевные нахвостники

Мышь Гликерия и томатный соус
Мышь Гликерия стояла перед зеркалом и хмуро оглядывала себя. Себе Гликерия не нравилась. Гликерии казалось, что её жизнь не удалась.
Вот хвост. Разве это хвост? Просто неприлично называть это тощее и голое убожество хвостом. Конечно, если повернуться вот этим боком и немного изогнуть талию, то мерзкого хвоста почти не видно.
И можно представить себе на его месте… Представить себе на его месте…
Хвост мотался туда-сюда, отвлекая Гликерию от мыслей о прекрасном… Хвост нервничал.
Хвосту казалось, что его жизнь не удалась.
Вот Гликерия. Хвост по-своему любил Гликерию и всю Гликерину жизнь служил ей верой и правдой. Свивался аккуратной дугой, или торчал вверх тонким стебельком, или водил кончиком по сторонам — всё, что хотела Гликерия, — всё исполнял хвост…
Ну да, на него часто лип всякий мелкий сор, иногда хвост был мокрый и, пожалуй, не всегда чистый… Но ведь хвост старался. И потом — разве другие мышиные хвосты намного лучше? Нет, некоторые знакомые хвосты даже короче. А один ближайший родственник — крысиный хвост — тот и вовсе лысый.
Только Гликерия своим хвостом недовольна. Разумеется, есть животные, у которых хвост и попушистее будет. Но тут уж сам хвост не виноват. Зачем же глупая Гликерия родилась мышью? Родилась бы, например…
«Родилась бы я, например, мексиканским тушканом», — думала в это время Гликерия.
Как-то раз в журнале Гликерия увидела картинку чего-то пушистого, покрытого нежно-пепельным мягким мехом. Гликерия в те времена ещё не умела читать. Но она решила: именно так должен выглядеть мексиканский туш-кан — животное далёкое и прекрасное.
«Конечно-конечно, хвост у мексиканского тушкана — не моему чета», — грустно подумала Гликерия перед зеркалом.
Потом она вышла на улицу прогуляться. Хвост она спрятала под юбку.
— Ах, Гликерия, как поживаешь? — окликали её друзья и знакомые.
— Мексика, — отвечала друзьям и знакомым невпопад задумчивая Гликерия. — Прекрасная далёкая Мексика… — и шла дальше.
И друзья перешёптывались со знакомыми:
— Чего это она? О Мексике говорит… Неспроста…
А Гликерия шла дальше. Она хотела встретить кого-нибудь совсем незнакомого. Кто ещё никогда-никогда не видел жалкий Гликерии хвостик.
И кто-то незнакомый встретился ей.
— Здравствуйте, как поживаете? — вежливо начал беседу кто-то незнакомый.
—Здравствуйте, прекрасно, — ответила Гликерия.
Тут ей пришла в голову блестящая мысль. И Гликерия добавила как бы невзначай.
— Позвольте представиться: Гликерия. Мексиканский тушкан.
— Очень приятно, — вежливо ответил кто-то незнакомый. — А меня зовут…
Но Гликерии было неинтересно слушать дальше.
Она шла и думала: «Вот теперь этот кто-то незнакомый расскажет всем: «Познакомился сегодня с прекрасным мексиканским тушканом Гликерией. У неё дивный пушистый хвостик». А как же иначе? Ведь у всех мексиканских туш-канов красивые хвосты. Значит, у меня тоже».
Гликерия помчалась домой и встала перед зеркалом. Хвост боязливо показался из-под юбки и робко мотнулся вправо. И влево.
«Боже мой, ну какая же я красивая, — подумала Гликерия. — Я мексиканский тушкан. И вовсе хвост у меня не голый. А просто покрыт чрезвычайно нежным мехом. Таким ценным… таким редким мехом, — говорила Гликерия, любуясь на негустые волоски, покрывающие розовую кожу хвоста. — За ним нужно просто ухаживать. Мазать его чем-нибудь мексиканским. Например, томатным соусом… И ещё надо заказать сто новых визитных карточек с надписью «Гликерия. Мексиканский тушкан». В серебряной рамочке».
С этой приятной мыслью Гликерия отправилась спать. На душе у неё было хорошо.
И хвост в ту ночь уснул почти спокойно. Во-первых, Гликерия его полюбила. Во-вторых, она перестала прятать его под одеждой, где хвосту всегда было душно и тесно. В-третьих, соус — это не так уж и плохо. Лишь бы он был не очень острый.
Мышь Гликерия и маленькие пупырышки
Мышь Гликерия всегда ходила босиком. Ей нравилось, как трава щекочет задние лапы. И ещё ей нравилось ходить по гладкому асфальту после дождя. И тёплая мягкая пыль ей нравилась — лапа утопала в ней по щиколотку. Но особенно Гликерии нравилось, если по дороге попадалась коричневая жидкая грязь. Потому что она приятно чавкает, когда в ней топчешься. И иногда даже получалось так, что из-под пальцев всплывал и густо лопался замечательный пузырь. И лапы, аккуратно обмазанные грязью, Гликерии нравились. Гликерия всегда представляла, что на ней фильдеперсовые чулочки шоколадного цвета. Что такое «фильдеперсовые», Гликерия не знала. Она прочитала это слово в старом журнале, и оно ей запомнилось.
Однажды в среду Гликерия собралась в гости к старой знакомой. Старая знакомая так долго жила на свете, что полагала неприличным бегать по гостям самой, как какая-нибудь молоденькая зверушка. Поэтому все приходили к ней в гости и приносили подарки. А хозяйка угощала пришедших смородиновым чаем с маковым рулетом.
Гликерия надела своё самое любимое платье — ну, то самое, с сиреневыми цветочками на подоле и полосатыми рукавами — и отправилась в гости. Она шла босиком и рассеянно думала о том, что её маленькие лапки с аккуратными пальчиками очень мило выглядывают из-под сиреневых оборок.
В подарок старой знакомой на этот раз она несла моток белых ниток. Старая знакомая очень любила вязать салфетки и связала их уже целую тысячу. Поэтому новый моток ниток был всегда кстати.
Дорогу Гликерия знала наизусть и могла идти с закрытыми глазами. Сначала немного шёлковых клеверных листочков, потом направо по сыпучему горячему песку минуты три, потом по краешку тропинки под соснами, по сухим сосновым иголкам. Если ставить лапу аккуратно — никогда не уколешься.
— Здравствуй, Гликерия, — сказала старая знакомая и протянула лапу за подарком.
Гликерия положила в протянутую лапу белый клубок и сделала книксен.
— Обувь можешь не снимать, проходи прямо в туфлях, — продолжала старая знакомая.
А потом добавила назидательно:
— Ведь предлагать гостям тапочки — дурной тон.
Старая знакомая знала о хороших манерах всё.
Гликерия услышала предложение не снимать обувь и немножко растерялась.
Она подумала, что в гостях, конечно же, надо стараться выполнять пожелания хозяев. Иначе получится невежливо. И теперь, с одной стороны, она поступает так, как ей велели. То есть не снимает обувь. С другой стороны, она не может, как ей было предложено, пройти прямо в туфлях. Ведь у Гликерии нет никаких туфель.
Гликерия смущённо затопталась у порога. И даже начала немножко приседать, чтобы скрыть под сиреневой оборкой босые лапки.
Но надо признать, что босым лапкам в гостях у старой знакомой было приятно. Потому что в прихожей был прохладный и гладкий паркет. А когда Гликерия всё же шагнула в гостиную, то лапки попали прямо на пушистый мягкий ковер.
— Ах, Гликерия, да ты никак босиком! — воскликнула за её спиной хозяйка.
И все гости повернулись к Гликерии.
— Как это мило! — сказала дама с аккуратно причёсанным на прямой пробор хвостом.
— Какая непосредственность! — прищурилась дама с лихо подкрашенными кисточками на острых ушках.
— Очаровательно! — склонила голову дама с напудренными серебряной пудрой усами.
Гликерия почесала правой задней лапкой левую.
И посмотрела на гостей.
Все без исключения дамы были на высоких каблуках.
Дамы, увидев босую Гликерию, очень обрадовались.
Ведь в гостях надо чем-то заниматься? Например, играть в «Кто сегодня не пришёл?», или считать серебряные вилки, или придумывать темы для светской беседы.
А теперь все обступили Гликерию и наперебой начали советовать ей, какие именно надо купить туфли. Непременно на высоком каблуке. Потому что ходить босой — неприлично!
Гликерия вздохнула, развернулась и пошла в обувной магазин.
«Если бы эти туфли начали говорить, — размышляла Гликерия, продвигаясь маленькими шажками вдоль полок, — я бы уж, наверное, обращалась к ним только на «Вы». Но, полагаю, они вообще не стали бы со мной разговаривать».
Украдкой, в уголке Гликерия примерила пару поскромнее. Ноги выгнулись колесом, колени дрожали. Ходить Гликерия могла, но только цепляясь за мебель и помогая себе хвостом. В глазах стоял туман. В тумане было не видно, где кончаются туфельные носы.
Сняла Гликерия туфли. Дальше пошла. Туман рассеялся.
— О, вот это как раз для меня. Нестерпимая красота!
Нашла Гликерия обувку. Верх мягкий, синий, с заьслё-почками. Шнурки длинные-предлинные и большими бантиками завязаны. Носок круглый, белый. И подошва белая, ровная, с выбитым узором. Уголки, кружки и маленькие пупырышки.
Пупырышки Гликерию особо очаровали.
Купила Гликерия синие кеды.
Лапе удобно.
Идёт Гликерия домой по песчаной тропке. За ней по песку тянутся уголки, кружки и пупырышки.
Оборачивается Гликерия, любуется пупырышками.
А босиком можно и завтра походить.
Мышь Гликерия и хорошие сны
Мышь Гликерия решила завести себе часы.
Вещь бесполезная, но красивая.
А Гликерия неравнодушна к красоте. В верхнем ящике комода у Гликерии много таких бесполезных и красивых вещей. И у каждой вещи свой пакетик, коробочка или шкатулочка.
Все друзья и знакомые знают: чем выбрасывать ненужную вещь, лучше её Гликерии отнести. Гликерия обрадуется и в верхний ящик комода её положит. Там у неё строгий порядок. Осколки от ёлочных шаров синего цвета — в белой коробочке, обклеенной синими фантиками. А осколки красного цвета — разумеется, в серебряном пакетике из-под чипсов. Персиковые косточки в коробке от печенья. Пуговицы на леску собраны.
Ну и так далее.
Каждую среду Гликерия открывает комод и любуется. А иногда и во вторник.
Всё-всё в комоде есть: бархатные лоскутки, шёлковые шнурочки, бисер простой и бисер перламутровый, сломанные маникюрные ножницы, черепки фарфоровых чашек с цветочками, осколки зеркальца, обёртки от горького шоколада, речные ракушки, заграничные монетки, кленовые вертолётики, три настоящих хрустальных пробки от духов,
застёжка от замшевой сумочки, медная пружинка, ложечка для мармелада, пять обойных гвоздиков со звёздочками на шляпках, сушёный инжир, крошки слюды, арбузные семечки с тигровым рисунком, а осколки от ёлочных шаров, персиковые косточки и пуговицы вы уже видели.
Только вот часов нет.
— Мне нужны часы, — сказала Гликерия продавцу в магазине.
— Очень полезная вещь! — восхитился продавец. — Вот вам наши лучшие часы.
Гликерия задумалась. Если часы полезные, то ими надо как-то пользоваться.
А Гликерия не умеет ими пользоваться.
— Очень просто, — сказал продавец. — Повесите их на стену, на крепкий гвоздик и будете на них смотреть. Иногда.
«Странный продавец, — подумала Гликерия. — Вот, например, обёртки от шоколада. Я достаю их из папочки и смотрю на них. Больше они ни на что не годные. Они очень яркие и восхитительно бесполезные. Если на часы можно тоже только смотреть — значит, они пользы не приносят».
— Беру, — кивнула Гликерия.
Только уточнила, на какой гвоздик часы вешать — на простой или на обойный, — и побежала с часами домой.
Часы висят на стене. Гликерия на них любуется. Очень красиво они стучат своим длинным хвостом. И стрелки блестят.
А тут один знакомый позвонил и говорит:
— Я слышал, что ты часы приобрела?
— Да, самые лучшие, — скромно сказала Гликерия.
— Значит, хоть сегодня ты придёшь к нам в гости вовремя?
— Приду, — покладисто кивнула Гликерия. — Уже собираюсь.
— Через полчаса? — подозрительно усомнился знакомый.
— Через полчаса, — охотно согласилась Гликерия.
— А может, через пятнадцать минут?
— Через пятнадцать минут, — не стала спорить Гликерия. И села на часы любоваться.
«Красиво звучит — «питнацатьминут», — думала Гликерия. — Не забыть бы уточнить у знакомого, что это значит».
Вдруг что-то как засопело! А потом как бумкнуло! И ещё раз! Несколько раз!
— Ай, замолчите немедленно, я боюсь! — закричала Гликерия.
Но часы её не послушались. И замолчали только когда сами захотели.
«Скоро ночь, — подумала, вылезая из-под стола, Гликерия. — Пожалуй, не стоит оставлять их в доме».
И вынесла часы во двор.
Всю ночь часы хрипели и бумкали. А Гликерия за ними в окно подглядывала, спрятавшись за занавеску.
Утром вернула их в магазин.
— Дикие эти часы, недрессированные. Нет ли у вас каких-нибудь маленьких, неопасных?
— Вот вам самые маленькие. Только они сломанные — всё время опаздывают, — сказал продавец и дал Гликерии лакированную деревянную коробочку.
В коробочке кто-то тихонько цокал языком.
— Я себе часы завела. Маленькие, совсем ручные, — хвасталась Гликерия друзьям и знакомым.
Часы и впрямь ручные. По ночам не шумят, не хрипят, Гликерию не будят.
На ночь Гликерия укладывает часы спать в верхний ящик комода. Как раз между ложечкой для мармелада и речными ракушками. И видят они все тихие хорошие сны.
А то, что часы опаздывают, — так это просто они именно сегодня никуда не торопятся.
Как Гликерия.
Мышь Гликерия и холодная окрошка
Мышь Гликерия надела своё любимое платье — ну, то самое, с полосатыми рукавами и сиреневыми цветочками по подолу — и вышла из дому прогуляться.
Она погуляла сперва направо — до куста жимолости, потом ещё немного дальше — до зарослей папоротников, а потом почувствовала огромное желание остановиться и сказать: «Ффух!»
— Ффух!!! — сказала Гликерия. И добавила: — Какая жара!
Воздух стоял вокруг Гликерии плотным жарким коконом. И даже энергичные ффухания не отгоняли его от Гли-кериных разгорячённых щёк.
Гликерия сорвала лопух и сделала из него опахало. Но ло-пуховое опахало холодило только мордочку. И немножко — уши. А вот животу было по-прежнему жарко.
Причём, чтобы не обижать ни ту, ни другую щёку, Гликерии приходилось махать лопухом перед самым носом. И из-за этого она совсем не видела, куда идёт.
А что за прогулка, скажите на милость, если вы не видите окрестности, а видите вместо них болтающийся перед носом лопух?
Тогда Гликерия подумала: «Если я буду двигаться быстро-быстро, то получится так, словно на меня дует ветер.
Ведь когда скатываешься с горки или качаешься на карусели — ветер всегда дует в лицо, даже в тихую погоду».
Гликерия бросила лопух и побежала вперёд со всех лап.
Ветер ударил ей в лицо, но через минуту стало почему-то ещё жарче. Гликерия запыхалась и решила остановиться. Уши у неё были мокрые, и с носа капало.
И тогда Гликерия ещё немного подумала и решила: надо что-то изобрести, чтоб оно само её везло.
Зашла Гликерия к одному знакомому, и тот дал ей свой велосипед. Покататься.
— Знаешь, — говорит один знакомый, — я полагаю, тебе это как раз подойдёт.
Едет Гликерия на велосипеде. Нос у Гликерии белый от страха. То правая нога высоко от земли, то левая. Боязно. Педали чавкают, колёса жужжат. Хвост норовит в спицах запутаться.
Всё равно жарко. Какая уж тут прохлада, когда того и гляди вывернется велосипед из-под Гликерии. Да и по сторонам смотреть некогда. Слева крапива — справа канава. Рулит Гликерия, старается.
И тут в один миг кончилась прогулка. Велосипед клацнул и схватил Гликерию за подол. И сжевал её сиреневые цветочки и оборочки.
—Ай! — закричала Гликерия и полетела с велосипеда.
Лететь было недалеко.
А велосипед тут же сверху на Гликерию упал и стукнул её везде.
— Спасибо, — вежливо поблагодарила одного знакомого Гликерия.
Велосипед вернула.
И пошла оборочки стирать и на место пришивать. И прикладывать пятачок к шишке на лбу.
А тут, пока оборочки сохли, один знакомый сам к Гликерии в гости пришёл. Она его холодной окрошкой накормила, а он ей и говорит:
—Я ошибся. Велосипед — это не для мышей.
И подарил ей самокат.
Вот повезло Гликерии!
Колёсики маленькие, тихие, совсем не страшные. Никто не клацает у колен. И земля совсем близко — вот колёсики, вот подножка, вот Гликерины задние лапки. Оборка над травой развевается.
Катится Гликерия, левой лапой от земли отталкивается. Ветерок Гликерию обдувает. Любуется Гликерия окрестностями.
На руль привязала Гликерия воздушный шарик — для красоты.
«Холодная окрошка — хорошая штука. От неё в голове появляются очень правильные идеи», — думает Гликерия.
Мышь Гликерия и зелёная шкатулка
Мышь Гликерия однажды в среду сказала сама себе:
— Соседа справа зовут Ромуальд. Соседку слева зовут Андалузия. Вот им повезло.
А я — Гликерия. Какая гадость.
«Интересно, — вздохнула Гликерия, — какая оса укусила родителей, когда они выбирали мне имя?»
Сняла Гликерия трубку и позвонила родителям.
И вежливо спросила их про осу.
— Фу, какая ты грубая, Гликерия, — обиделись родители. И пустились по волнам своей памяти.
— Ты была чудесная мышка, тогда ещё милая и вежливая. Потому что в ту пору ты только-только родилась и не умела разговаривать. И мы подумали — как мило звучит: мыша Луша.
«Я была просто обречена на дефекты речи, — подумала Гликерия. — Шепелявая мышь с дурацким именем».
Нет, с таким безобразием мириться нельзя.
Мышь — существо прекрасное. Имя ей нельзя подбирать абы как. Мыши — они похожи на нежные цветы. И имя Гликерия себе найдет такое — роскошное и изящное.
Роза… Астра… Сенфолия остролистная.
Легла Гликерия спать. Думает: «Пусть мне новое имя во сне приснится».
Оно тут же и приснилось.
Вскочила Гликерия и бегом к зеркалу. Смотрит — да, точно, так и есть! Оно!
— Я — Олеандра! И спереди Олеандра, и сбоку. — И с затылка на себя посмотрела через круглое ручное зеркальце: — Олеандра да и только.
Блестящее имя!
Мышь Олеандра наметила в связи с новым именем первоочередные дела.
Во-первых, надо позвонить всем друзьям и знакомым и объяснить им, что в телефонных книжках она теперь пишется на букву «О».
А то позвонят они Гликерии, а никакой Гликерии тут и нет. Так и растеряются друзья. А друзей терять обидно.
Во-вторых, надо срочно придумать от этого имени сокращение. Чтоб никакой больше мыши Луши. Мышь Леа. Восхитительно!
Друзья и знакомые очень удивились, но Олеандру записать на «О» согласились. Пока всех обзвонила — тут и вечер наступил.
Пошла тогда мышь Олеандра в спальню и достала зелёную шкатулку, где хранились рассыпанные бусы. Бусы пока пересыпала в блюдце, где раньше лежали колечки. Колечки сложила в пакетик, где до того хранились иностранные монетки. Монетки сунула в деревянную коробочку, где лежали поломанные ручные часы. В коробочке было ещё много места — как раз монетки поместились.
Потом она на всякий случай вымыла лапы.
Новое имя мышь Олеан… Мышь Гликерия аккуратненько сняла, протёрла мягкой тряпочкой и в зелёную шкатулку положила. Пусть лежит. В следующую среду она его достанет и снова поносит немножко. Красивое имя. Нарядное. Не каждый же день носить. А то потускнеет, поцарапается.
«Впрочем, — подумала Мышь Гликерия, — зелёная шкатулка не такая уж и маленькая. Вполне ещё парочка имён свободно влезет».
Надевать их можно будет во вторник и в четверг.
Мышь Гликерия и полосатый половичок
Мышь Гликерия любит гулять по длинной липовой аллее. Дорожки там чистые, ровные, белым песочком посыпанные. Так что оборочки ни за что не цепляются, не пылятся, погуляла Гликерия, — а они как новенькие. Вот гулять по склону оврага, в зарослях репейника, Гликерии совершенно не нравится. Она иногда пробует погулять там — вдруг она всё же несправедлива к оврагу? Но потом долго выдирает репей-никовые шарики из складок платья. Да и знакомых в овраге не встретишь.
Совсем не то в липовой аллее.
— Здравствуйте, как поживаете, Гликерия? — приветливо раскланиваются знакомые.
— И вам доброго дня, — чинно отвечает Гликерия. — Ничего себе поживаю.
Аллея длинная, можно долго идти по ней и считать липы. Правда, на шестнадцатой липе (рядом с ней как раз синяя скамья с гнутой спинкой) Гликерия всегда сбивается, потому что язык у неё устаёт считать. И ещё потому, что она не любит число семнадцать — какое-то оно острое, шершавое, у Гликерии от него даже мурашки бегут от левого уха до хвоста.
Но она совсем не огорчается, что сбилась, а спокойно думает: «Половина аллеи. Потом ещё половина, и получится целая аллея. Как интересно. Из двух половин яблока почему-то никогда, никогда не получается целое яблоко. Сколько ни считай их, всё равно это всего лишь две половины яблока».
Пока Гликерия думает о липах и яблоках, настаёт время поворачивать домой. И тут Гликерия начинает волноваться.
Вот калитка, вот старая яблоня, вот перевёрнутое ведро с дыркой (Гликерия его не выкидывает насовсем, всё думает, куда бы оно могло сгодиться. Например, с ним можно ходить за водой, когда вода в доме уже есть, а прогуляться хочется).
Вот уже и крылечко.
А Гликерия с каждым шагом всё озабоченнее делается, и за ушами у неё становится щекотно от напряжения.
Наконец Гликерия останавливается прямо напротив двери и осторожно суёт лапу в карман.
Мало ли что можно встретить в кармане.
Но карман пустой. Там почти ничего не лежит, только несколько вишнёвых косточек, стёклышко от лупы, парочка старых писем на розовой бумаге (края у писем замохря-вились, и уже почти не видно, что по краям были красивые золотые виньетки), расчёска для усов, перламутровая пуговица, которую как-нибудь надо будет перепрятать в комод, и труха от высохших и рассыпавшихся осенних листьев.
«Кажется, я подняла их у калитки и сунула в карман позапрошлой осенью. Они были такие красивые», — думает Гликерия, перебирая пальцами содержимое кармана.
Увы. Ключа от дома в кармане нет.
«Не знаю я, не знаю, куда делся твой ключ, — устало думает Карман. — Ей-богу, пять минут назад он был ещё здесь».
Гликерия разворачивается и бежит к знакомому, у которого есть много тисочков, рашпилей и надфилей.
— Неужели опять потеряла? — ахает Знакомый с тисочками, открывая Гликерии дверь.
Гликерия горестно вздыхает, и губа у неё дрожит.
Через пять минут (ну и противно визжат эти рашпили и надфили) она получает новенький серебристый ключ и, зажав его в кулаке, отправляется домой.
Так случается каждый день.
— Почему бы тебе не повесить ключ на шею, на шнурок? Может быть, тогда ты не станешь терять его, — предлагает однажды Знакомый с тисочками.
«Хорошая, конечно, идея, — пожимает про себя плечами Гликерия, — но ведь в таком случае Карман обидится на меня. Решит, что я ему не доверяю. А ведь он ни в чём не виноват. Наверное».
— Знаешь что, — говорит Гликерия, — у меня есть идея получше. Если тебя не затруднит, сделай мне, пожалуйста, 16 раз по 16 ключей. У меня всегда будет запас.
— Конечно, не затруднит, — кивает Знакомый с тисочками.
Вечером он заходит к ней с увесистым мешочком. В мешочке насыпаны ключи.
— Вот спасибо, — радуется Гликерия.
Весь вечер Гликерия режет ленточки от конфетных коробок пополам и складывает их пучками по 16 штук.
«Забавно, — думает Гликерия, — половина ленточки и половина ленточки получается… две целых ленточки. Только коротких. Отчего же с яблоками всё по-другому?»
А утром Гликерия идёт в сад и развешивает все свои ключи на яблоню. Ленточки от конфетных коробок завязаны аккуратными бантиками.
«Теперь, — радуется Гликерия, — ключи будут всегда у меня под рукой. Я буду всякий раз срывать с дерева новый ключик. А ещё — я положу запасной ключик под половичок на крыльце!»
— Ах, батюшки, — спохватилась на этом месте Гликерия, — а половичка-то у меня нет!
Дует ветерок, ключи на яблоне у калитки тихо и нежно звенят. Сидит Гликерия на крыльце, вяжет себе новый круглый половичок в полосочку.
«Интересно, — думает неспешно Гликерия, — у круглого половичка, пока я его вяжу, вообще нет никаких половин. Отчего же с яблоками, именно с яблоками всё получается так странно?»
Мышь Гликерия и серебряный карандаш
Мышь Гликерия в пятницу утром проснулась и подумала: «Какая-то я нетворческая мышь».
У всех кругом разные таланты. То романсы поют под гитару, то крестиком вышивают, то фуксии разводят. А одна знакомая даже выпиливает лобзиком силуэты экзотических зверей.
И только у Гликерии не видно никаких творческих способностей.
Нет, она, к примеру, петь тоже может. Громко поёт Гликерия, красиво, ей самой нравится. Кто слышал — говорят: ничего себе. И спрашивают: что это такое ты пела, Гликерия? А когда Гликерия отвечает, то все удивляются: надо же, никогда бы не подумали! Разве что стихи знакомые…
— А может, мне стихи сочинять? — воодушевилась Гликерия.
Отложила Гликерия завтрак (гренки, намазанные вареньем, и топлёное молоко) и пошла погулять, чтобы обдумать мысль.
Попалась навстречу одна знакомая.
— Что-то, Гликерия, — говорит знакомая, — какое-то у тебя выражение глаз сегодня необычное: не то голодное, не то поэтическое.
«Вот он, указующий перст судьбы, — подумала Гликерия. — Всё одно к одному: стихи — это, вне всякого сомнения, моя стезя».
Однако поэзия — дело серьёзное. Надо сперва подготовиться.
Купила Гликерия блокнот в красном шёлковом переплёте и серебряный карандаш с белым ластиком на конце. И в библиотеку отправилась.
Библиотека была совсем недалеко, в конце липовой аллеи в углу парка.
— Я, — говорит библиотекарю Гликерия, — стихи хочу писать, и мне про это надо теоретически подковаться.
— Подкованная мышь — это великолепно, — степенно согласился библиотекарь. — Хотя в стихах главное — это настроение. Я вам сейчас поэтический словарь принесу.
И, шаркая тапочками, ушёл куда-то вдаль, растворившись в сизом сумраке меж стеллажами.
Гликерия долго ждала. Заскучала. Решила пока почитать любую книгу, до которой дотянется.
Взяла наугад.
Открыла.
Аккурат на букву «М» читает: «Мыши — великолепный пищевой продукт, как в сыром, так и в обработанном виде. Особенно хорош хво…»
В глазах у Гликерии помутилось от ужаса, сизый библиотечный сумрак опустился на неё душным облаком. А дальше она и не помнит ничего.
— Что ж вы так неаккуратно с книгами обращаетесь? — брызгает на неё водой из цветочной вазы невесть откуда взявшийся библиотекарь. — На этой полке вовсе не для вас литература стоит. Это вам для кошек справочник попался. О вкусной и здоровой пище.
И, чтобы Гликерию окончательно успокоить, показал ей другую книгу:
— Вот, гляньте, в «Мышиной энциклопедии обо всём» вовсе даже написано, что мыши — это существа нежные, поэтические…
Гликерия свежую шишку на затылке лапой потёрла и отвечает:
— Я и сама знаю, что мы поэтические. Я как раз насчёт поэзии сюда и пришла.
Сунула Мышь Гликерия том литературной энциклопедии под мышку.
И домой поспешила.
Сидит Гликерия с книгой на крыльце, топлёное молоко пьёт (оно остыло, конечно, но Гликерия его заново погрела).
«Сначала прочитаю все чёрные крупные слова слева, решила она, — а мелкие подробности про них буду потом читать…
Амфибрахий, например… Красиво звучит. На что это похоже?» — думает Гликерия.
Это такая старая фланелевая тряпочка, которой она вытирает пыль с пианино. Серенькая, мягкая…
«Анапест… Анапест — похож на цветок. Листья у него длинные, как у осоки, острые такие… Когда стебель ломаешь, то раздаётся сочный хруст.
Анжамбеман… Кажется, у соседа из дома на углу была такая фамилия. Жаль, он уехал давно и далеко. И писем никому не пишет…
Белый стих…»
Отложила тут Гликерия словарь, задумалась. Понравилось ей это: белый стих.
Интересно, белый стих — он какой? Совсем белый, как свежий снег под ярким солнцем, или палевый, как топлёное молоко?
«Это мне как раз подходит, — решила Гликерия. Дальше и подковываться не стоит, только время терять».
Достала Гликерия новый блокнот в тёмно-красном шёлковом переплёте. И принялась творить.
К вечеру у Гликерии набрался полный блокнот белых стихов.
Села Гликерия на закат любоваться, открыла восьмую страницу в блокноте. Эта восьмая белая-белая страница была как раз про солнце, которое катится за дальний лес. Так Гликерия решила для себя. А девятая белая страница была про то, как в тёплый летний вечер в саду стрекочут сверчки.
— И правда, главное в стихах — это настроение, — вздохнула Гликерия, любуясь закатом. Настроение у неё было хорошее и очень поэтическое.
Вот только серебряный карандашик с белым ластиком на конце пока не пригодился. Но это ничего, может быть, завтра с утра Гликерия откроет в себе рисовательный талант.
А перед сном Гликерия ещё раз в литературный словарь заглянула, так, от нечего делать. Оказывается, белый стих ещё верлибр называется. Но это слово Гликерии не понравилось. Как-то оно не по-мышиному звучит. Пусть его в кошачьей энциклопедии употребляют.
Мышь Гликерия и чистый холодильник
Мышь Гликерия решила прибраться внутри холодильника. Ей очень нравится складывать все продукты в большую корзину, а потом насыпать на маленькую тряпочку белой тонкой и нежной соды и протирать гладкие прохладные стенки.
В чистом холодильнике бывает так хорошо, что Гликерия иной раз всерьёз подумывает: не поставить ли на нижнюю полку плетёное кресло-качалку с тремя шёлковыми подушками — бордовой, тёмно-зелёной и лиловой и не проводить ли там иногда время в жаркий летний полдень? В холодильнике всегда светло — Гликерия проверяла это, подкрадываясь к нему и неожиданно открывая дверцу, но ни разу не застала холодильник врасплох. Можно достать с верхней полки что-то вкусненькое погрызть. А если прорезать в стенке холодильника окошко, повесить занавеску в синих незабудках, то получится совсем хорошо.
Корзина между тем наполняется вытащенным из холодильника съестным. Вот баночка черничного варенья, вот коробка с пирожными, вот четвертинка арбуза.
А вот это — выкинуть. «Отринуть это немедля», — говорит сама себе строго Гликерия.
«Это» похоже на маслянистый жёлтый камушек. Когда-то это был сыр.
Его принесли Гликерии не очень частые гости. Были бы частые — знали бы, что Гликерия сыр совсем не любит. Вот абсолютно.
Друзья и знакомые Гликерии уже перестали удивляться. Мышь, которая не любит сыр, — очень большая редкость, так что можно гордиться этаким особенным знакомством.
Гликерия понесла бывший сыр к мусорному ведру.
В левой лапе.
И тут за спиной у Гликерии кто-то тихо и грустно сказал:
—Остановитесь, Гликерия! Не делайте этого!
Гликерия остановилась, разумеется. Головой покрутила:
кто это её остановил?
— Это я, — сказал тот, кто остановил Гликерию. Он сидел на краю кухонного стола, свесив аккуратные ножки в белых чулках. — Позвольте представиться: Вениамин.
— Очень приятно, — кивнула Гликерия. — Я полагаю, что мне представляться не надо. Но извольте объясниться, отчего вы меня остановили? И вы вообще — кто? У меня на столе никто не сидел до вас.
—Я — Сырный Дух. Это я вас остановил.
Гликерия попятилась. Привидений она не любила.
— Нет, не пугайтесь! Я не опасный! У деревьев — дриады, у озёр — наяды, а у сыра — тоже есть духи. Как же сыру без духа? Про нас даже стихи пишут, не читали?
— Давайте лучше я вам чаю предложу, — нашлась Гликерия. Стихи она не читала.

Вениамин пил чай с вареньем и рассказывал:
— … А некоторые из наших любят, чтоб был свежий воздух. Живут только в сыре «Маасдам» — там много места и во все стороны видно, что вокруг. А один мой товарищ, так он простой совсем. Любит в плавленые сырки селиться. Говорит, зато там мягко и не сквозит нигде. А ещё есть такие… совсем нехорошие. Им неважно, какой сыр. Они любят любой сыр, если он в мышеловке.
Гликерия всегда полагала, что никаких мышеловок на свете не существует и мама пугала её просто так. Но уточнять не стала. А для поддержания беседы спросила:
—А вы лично какой сыр любите?
— Да я что… — смутился Вениамин, — я по-простому, без запросов. У вас мне было хорошо, сыр вы не ели, так что частые переезды мне не грозили… Только вот, конечно, кусок, который вы хотели выкинуть… Он уютный был, хороший. Старый уже, конечно, жёсткий, везде крошится всё, покосилось… но я привык…
Потом он покраснел и прибавил, застенчиво ковыряя ложечкой скатерть:
— Знаете, вообще-то, если честно, я бы в сыре «Дор Блю» хотел поселиться. Там, конечно, плесень, это не все любят… Но она такая красивая, эта плесень, — голубая… Конечно, я понимаю, вы-то сыр вообще не употребляете…
Гликерия хотела было уточнить, не расползётся ли плесень по всему холодильникову нутру. И ещё — как часто придётся менять сыр на новый. И ещё — как отнесётся Вениамин, если она всё же попробует поесть сыру. И ещё — обрадуется ли он, если Гликерии сыр понравится, или огорчится.
Но, глядя на раскрасневшееся от горячего чая с вареньем лицо Сырного Духа, она решила, что всё это вполне можно выяснить и потом, по ходу дела.
«Решено, — подумала Гликерия. — Завтра же куплю Вениамину кусочек сыра с плесенью. А чтоб плесень не расползлась, куплю сырницу. С крышкой. Да. Низ серебряный, а крышка стеклянная, а наверху шишечка гранёная, а от шишечки лучики радужные по всему холодильнику. А он пока что в старом куске переночует».
Вечером, когда Вениамин уже уснул на верхней полке чисто вымытого холодильника, Гликерия вытирала посуду. И думала: а вдруг духи бывают не только сырные? Может быть, удастся завтра выманить Духа Черничного Варенья?
Мышь Гликерия и солёные огурцы
Мышь Гликерия решила проверить, как поживают огурцы в теплице.
Огурцы, как оказалось, созрели. Были они зелёные, бодрые, колючие и даже на вид — хрустящие.
Обрадовалась Гликерия, сбегала скорее за корзиной и принялась огурцы собирать. Лапы ей колет; огурцы крепко сидят, крутит их Гликерия, крутит, чуть не зубами отгрызает, а они никак не желают собираться.

Набрала всё же упорная Гликерия полную корзину, принесла их на кухню и начала складывать на стол. Стол скатертью застелен, а на скатерти по краю белые кружева пришиты, с вывязанными сердечками (Гликерия их крючком всю зиму вязала из ниток под названием «ромашка»). Складывает их аккуратно, рядочками, любуется. Красиво — зелёные огурчики на красной клетчатой скатерти.
Вспоминает Гликерия, как были эти огурчики белыми гладкими семечками, которые лежали завёрнутые в мокрую тряпочку… Как вылез из каждого семечка нежный завиток ростка… Как она посадила их в маленькие горшочки и как потом появились два овальных листика. Как потом, уже в теплице, огурцы росли, ветвились, цвели махровыми колокольчиками — жёлтыми и оранжевыми. Гликерия даже хотела их в букет собирать, но потом передумала. Потому что уже собрала букет из цветов картошки.
И вот теперь — что бы такое замечательное из огурчиков сделать?
Решила Гликерия огурчики засолить.
Соль стояла у Гликерии на полке, рядом с холодильником, в пузатом деревянном бочонке с полосками.
Залезла Гликерия на табуретку, потянулась было, но глянула вокруг… и тут вдруг показалось ей, что она сейчас упадёт! Далеко-далеко внизу была красная скатерть с крохотными, едва различимыми отсюда, с высоты, огурчиками, ещё дальше была табуретка, а дальше всех был пол, покрытый полосатым половичком, сотканным из старых тряпочек.
Голова Гликерина совсем закружилась, ухватилась она, чтоб не упасть, за то, что было перед глазами. За бочонок с солью.
Бочонок из лапы Гликериной выскользнул, об пол крак-нул, на пузатом боку закрутился волчком, — а соль из него по всей кухне высыпалась.
«Красиво, — обрадовалась Гликерия, — как будто зима!»
Соскочила она с табуретки и принялась по рассыпанной соли бегать. Пробежится из угла в угол кухни — и обернётся: красивые следы получаются?
Не поленилась ещё кеды принести и в них по соли пройтись: видно ли пупырышки, которые у кед на подошве? В кедах бегать было ещё интереснее, тем более что, пока она босиком бегала, у неё начала царапинка на пятке сад-нить. Не любят царапинки, когда их в соль суют.
Набегалась Гликерия, утомилась, присела на табуретку отдышаться.
И вдруг как подскочит!
Батюшки! Ведь соль рассыпать — это к ссоре!
Живёт Гликерия одна. Это что же — придётся ей ссориться с соседями? Как же с ними ссориться, когда скоро праздник и они как раз завтра собирались все вместе развешивать на заборах и деревьях флажки и фонарики? А потом пить чай?
Надо скорее поссориться с кем-то домашним. Оглядела Гликерия всё вокруг. И поняла: придётся ссориться с огурцами.
— Эй вы… — сказала Гликерия тихим, неуверенным голосом (она не очень умела ссориться и не знала, как себя вести). — Эй… вы… огурцы… Чего это вы тут разлеглись, а?.. Такие… зелёные! И мелкие! И колючие!!!
Тут Гликерия посмотрела на свои исколотые лапы, и голос её зазвучал увереннее:
— Да! Вы просто отвратительные, кривые, зелёные, колючие малявки!!! Вас даже солить противно! Лежат тут! Валяются!!! Валявки!
Огурцы молчали. То ли они сразу обиделись на Гликери-ны слова, то ли не хотели ссориться.
«Так не пойдет», — вздохнула Гликерия.
Ссориться надо с кем-то взаимно. Подошла она к зеркалу, присмотрелась к себе и решила сама с собой поругаться. Благо и повод прямо перед носом.
— Ой, вы только гляньте на неё! Какие уши!!! С такими ушами постеснялась бы из дому выходить, народ пугать! — начала Гликерия.
— Да ты на себя, на себя-то посмотри, — неожиданно ответила ей Зеркальная Гликерия. — У тебя же мало того, что уши, — ещё и ноги кривые! Хвост лысый! И умом ты не блещешь!
— У меня кривые? Я умом? — задохнулась Гликерия от неожиданной обиды. — Да ты!!! Да я!!! Да…
— Нечего на правду обижаться, — назидательно кивнула Зеркальная Гликерия. — У тебя и дома всё вверх дном, неряха! Ты посмотри, посмотри, какие у тебя полы! Могла бы и помыть!
— Я… я мыла, — попыталась оправдаться ошарашенная Гликерия.
— Могла бы и с мылом помыть, — пригвоздила Зеркальная Гликерия. Она вытянула шею, заглядывая Гликерии через плечо. — Это так-то ты их мыла? Да у тебя весь пол на кухне неизвестно в чём!
— Соль я там рассыпала, — пояснила Гликерия.
— Ну так что ты тут встала столбом, иди, хоть подмети всё это безобразие!
Гликерия хотела было совсем обидеться и отвернуться, но потом поднялась на цыпочки и тоже заглянула в ту, в зеркальную кухню. И фыркнула:
— Да как будто у тебя на кухне чище! Хе!
— Так я уже практически ушла подметать, — поджала губы Зеркальная Гликерия.
— И я подметать, — Гликерия отвернулась от зеркала и направилась за совком и веником.
Через пять минут всё было убрано.
«Пойти что ли, помириться с Зеркальной Гликерией? Всё же я ведь первая начала…» вздохнула Гликерия.
Но из зеркала, откуда-то из глубины раздавалась весёлая песня: Зеркальная Гликерия навела порядок на кухне и принялась снимать с окон шторы — в стирку.
Она помахала Гликерии лапой издали, мол, она не сердится, но подойти не может: очень занята.
И тогда Гликерия с лёгким сердцем отправилась солить огурцы. Потому что на дне бочонка ещё осталось немножко соли. И смородиновых листьев, и укропа она в огороде надёргала, что ж им — пропадать?
Огурцы в её лапах по-прежнему молчали. И думали: «Мы не будем обижаться на Гликерию. Это у неё так — временное. Вот, например, наш сосед по банке — лист смородины, так он вечно груб… и матерчат. И то мы к нему привыкаем и не обижаемся…»
Мышь Гликерия и черничный чай
Мышь Гликерия совсем не любила болеть. Что хорошего, когда болеешь? Сидишь себе на постели, свесив лапки, хвост потеет, за ушами жарко.
Приходят тебя навестить друзья и знакомые, и все задают вопросы.
— Ну что, заболела? — сочувственно качают головой друзья и знакомые.
— Заболела, — подтверждает Гликерия.
— А где ж это тебя так просквозило? — любознательно интересуются друзья и знакомые.
— Да кто ж его знает, — туманно отвечает Гликерия.
— Ты бы, Гликерия, босиком меньше ходила, — проявляют суровую заботу друзья и знакомые.
Тут Гликерии становится скучно разговаривать, и она поворачивается носом в потолок. Друзья и знакомые понимают, что обижаться на невежливую Гликерию не стоит, потому что больная Гликерия за себя не отвечает.
И уходят от Гликерии, выстроившись гуськом. Закрывается за ними дверь, и Гликерия снова одна.
Неинтересно болеть.
И никогда бы Гликерия не взялась за такое скучное дело, если бы не одна тайная Гликерина страсть.
Гликерия ужасно любила покупать лекарства.
Мимо аптеки, например, Гликерия никогда не могла просто так пройти. Таблетки такие красивые все — розовые, зелёные, белые, а ещё есть длинными колбочками — двухцветные. Зачерпнёшь прохладную горсть — они приятно проскальзывают сквозь пальцы. А ещё есть пластыри. Их можно везде приклеивать, где болит, а потом отклеивать. Правда, если к ним шерсть прилипает, то болеть начинает, как раз когда пластырь снимать примешься, поэтому Гликерия клеит пластырь на ладошки и пятки. А ещё есть большие белые таблетины — их можно кидать в воду и потом сидеть, любоваться бурлящими пузыриками. А ещё есть сладкие сиропы, и к ним непременно приложена маленькая цветная ложечка. С фиолетовыми полосками на ручке, или с красным цветочком, или вся-вся жёлтая, или ещё какая-нибудь. У Гликерии таких ложечек скопилось уже много, штук пят-
надцать или двадцать шесть. А может, и сорок девять. Ложечки Гликерия особенно ценила.
В аптеке Гликерию знали. И уже слегка сердились на неё.
— Нельзя так много лекарств покупать, Гликерия, — говорили ей в аптеке. — Таблетки и пилюли продаём только тому, кто болеет. А у тебя что? Ничего? Вот тебе сироп из шиповника, вот к нему новая пластмассовая ложечка, и иди-ка отсюда, радуйся, что здорова.
Конечно, хорошо, что в коллекции появилась ещё одна ложечка, шестнадцатая, двадцать седьмая или пятидесятая. Но одна ложечка, далее если она, к примеру, вся лиловая в фиолетовую крапинку, сердце надолго не согреет. Вечером полюбуется Гликерия на ложечку, а утром думает: «Вот бы ещё одну купить. Вдруг следующая окажется голубая с синими загогулинками».
Зато как только заболеешь, так в аптеке сразу продают тебе кучу всего.
А в эту среду пошла Гликерия прогуляться в черничнике. Ягод поесть, а заодно и листочков черничных набрать, чай с ними получается хороший.
Погуляла Гликерия, пришла домой. Глянула на свои лапы — а они все в синих пятнах. И пятки синие, и ладошки синие, и язык — Гликерия специально к зеркалу сбегала проверить — тоже синий-пресиний. И копчик хвоста, который всю жизнь был розовый, — тоже какой-то стал синеватый.
Гликерия обрадовалась и бегом в аптеку.
— Продайте, — говорит, — мне побольше всяких таблеток и, главное, сиропов. Расхворалась я, совсем плоха.
— Чем же это ты заболела, Гликерия? — говорят в аптеке, на всякий случай придвинув поближе большую коробку с витаминными сиропами.
— Напала на меня ужасно серьёзная болезнь, — скорбно отвечает Гликерия. — Посинявка у меня началась.
— Что-о-о??? — удивились в аптеке.
— Посинявка, говорю же вам, — объясняет Гликерия.
И, чтобы ей совсем поверили, синие ладошки на аптечный прилавок положила и рот во всю ширину раскрыла, высунув язык.
Стр-р-р-ашная посинявка!
В аптеке как Гликерину посинявку увидели, так и обомлели.
И от неожиданности нечаянно всю коробку с сиропами на пол уронили.
Пузырьки бзынькнули, хряпснули, сироп растёкся из-под прилавка большой, густой и липкой лужей.
Гликерия в луже потопталась, задними лапами почвака-ла и говорит:
— Я думаю, при посинявке очень вредно, когда задние лапы в сиропе. Пойду мыться, а к вам попозже ещё загляну.
Сидит Гликерия у себя на крылечке, чай с черничными листочками пьёт, задние лапы в тазик с тёплой водой опустила.
А тут приносят ей посылку из аптеки. На посылке написано, что остались от разбитых пузырьков не только большая лужа сиропа и битые склянки, а ещё и куча разных пластмассовых ложечек.
Ложечки совсем не пострадали и никому теперь не нужные. Может, Гликерии пригодятся?
Гликерия стакан с чаем отставила, посылку открыла, а там и правда ложечки, в сиропе измазанные, насыпаны — до краёв.
Гликерия их до ночи мыла и по цветам раскладывала. И радовалась.
«Теперь, — думала Гликерия, — можно долго-долго не болеть. Пока не пройдёт счастье от целого ящика ложечек».
А черничный чай можно и утром допить.
Мышь Гликерия и деревянные санки
Мышь Гликерия выглянула в окно и вздохнула от счастья. За ночь всё, что было за окном, — яблоню, крыльцо, забор, лужайку — засыпало снегом.
Гликерия так обрадовалась, что даже не стала пока пить утреннее какао, а сразу (прямо в ночной рубашке и босиком) побежала на крыльцо.
Она постояла немного в проёме двери, а потом осторожно, задержав дыхание, коснулась босой лапкой нежной белой бархатной поверхности. Тонкий слой снега быстро протаял под её узким следом — и показались серые доски террасы. Тогда Гликерия попробовала ещё раз — другой лапкой и отдёрнула её быстрее. Новый след вышел на загляденье — аккуратный и чёткий: вот пятка, вот длинные пальцы.
Гликерия полюбовалась на отпечаток лапы и пошла в дом: из кухни слышался тонкий призывный, свист чайника. За ней тянулись, высыхая, влажные следы.
Пока она пила какао, снег повалил густыми хлопьями.
«Пожалуй, после обеда можно будет пойти кататься на лыжах», — решила Гликерия.
В чуланчике под лестницей, где хранились лыжи, вкусно пахло сушёной малиной, лыжной мазью и самую малость — пылью.
Гликерия достала чехол с лыжами и разложила их на полу в коридоре.
Гликерины лыжи достались ей в наследство от тётушки. Были они покрашены ярко-красной краской (хотя, конечно, местами краска уже облупилась и слезла, но честное слово, они были когда-то красными!), на тускло-серебристых креплениях висели, приподняв пятки, чёрные ботинки, а ещё к лыжам были примотаны верёвочкой две палки. Бамбуковые, с широкими кружками на крестовинке из кожаных ремешков.
Первым делом Гликерия отстегнула ботинки. Они давно потеряли первоначальную гладкость и чёрными мятыми шершавыми боками походили на две высохшие черносли-
вины (так бывает, забудешь пакетик с черносливом в чулане года на три — и достаёшь потом каменно-ссохшиеся, покрытые седоватой плесенью и пылью длинные черносливины, которые и пахнут-то черносливом едва-едва).
Надела Гликерия полосатые шерстяные носки, натянула на ноги ботинки и принялась туда-сюда прохаживаться — ботинки разминать.
А тут и «послеобеда» настало.
Когда Гликерия добралась до городского парка, где она любила кататься по сосновым аллеям и ещё с горки, она увидела, что друзья и соседи уже проторили вдоль и поперёк парка лыжни, так что ей оставалось только решить, куда поехать — к летнему театру или в сторону катка.
Гликерия неторопливо поставила лыжи на снег, пристегнула лапы в ботинках, натянула поглубже на уши лиловую шапочку, взяла палки, оттолкнулась и — поехала!!!
Сперва она ехала прямо, никуда не сворачивая. Над её головой проплывали верхушки сосен, она отталкивалась палками, двигала длинными лыжами и была очень довольна собой.
Вот только ей казалось, что к свежему ясному свисту снега под полозьями лыж примешивается ещё какой-то странный звук. Больше всего это было похоже на приглушённое недовольное бормотание.
Но когда она решила свернуть в сторону горки — случилось неожиданное.
Правая лыжа поехала туда, куда её направила Гликерия, а вот левая задержалась на секунду, а потом решительно свернула налево.
Гликерия поднялась, отряхнулась и снова встала на лыжню. Однако когда она попыталась тронуться с места, левая лыжа осталась на месте и даже слегка отпрянула назад.
Третий раз Гликерия не стала искушать судьбу («Чай, мы не в сказке, чтоб три раза в снег-то бухаться», — подумала Гликерия).
Она отстегнула лыжи, подхватила под мышку палки и отправилась домой.
Пока она тащила лыжи, бормотание стихло.
Палки она оставила в коридоре, а с лыжами наперевес решительно прошагала в гостиную.
Там она положила их на ковёр и сказала в воздух, ни к кому не обращаясь:
— Так. И в чём, собственно, дело?
— Во-первых, поставь меня… и этого… правого тоже — к печке!
— Зачем к печке? — слегка оторопела Гликерия от такого начала разговора с собственными старыми лыжами.
— Затем, — сварливо отозвалась левая лыжа, — что обычно — лыжи у печки стоят! Так уж у нас, у лыж, принято!
— Но у меня нет печки, — смутилась Гликерия. И добавила с надеждой: — А может, камин подойдёт?
— Камин подойдёт! — ответили ей лыжи хором.
Гликерия прислонила лыжи к стене у камина и посмотрела на них в упор со всей возможной решительностью:
— Так в чём всё же дело? Почему вы поехали не туда, куда я хотела?
— Простите, Гликерия, — вежливо отозвалась правая лыжа. — Я лично — поехал как раз в правильном направлении, а за этого я не отвечаю. Я ему говорил!.. Вот пусть он объясняется с вами сам.
— И объяснюсь, — с вызовом откликнулась левая лыжа. — Вот вы, Гликерия, никогда не задумывались, что собеседника надо называть по имени?
— Это вас по имени? — удивилась Гликерия.
— Нас, нас!!! Вы даже никогда не поинтересовались, как нас зовут, — лыжи и лыжи!
— А как вас зовут? — вытаращила глаза Гликерия.
— Меня — Игнатий, — ответила левая лыжа. — А его — его зовут Аполлинарий.
Гликерия подумала немножко и уточнила:
— А почему у вас имена — мужские? Вы ведь лыжи?
— Не надо обобщать, — нервно взвизгнул Игнатий. — Надоело это уже! Лыжи, лыжи, всё время лыжи! Как будто у каждого из нас нет своего имени. Поймите вы, мышь, что это оскорбительно! Мы живём всё время вместе, привязанные друг к другу. Выглядим — практически одинаково! Едем всегда в одну сторону! А ведь каждый из нас — личность! Со своими желаниями и… — голос Игнатия сорвался.
— Что вас так удивило, Гликерия? — вежливо вступил в разговор Аполлинарий.
— Я… я просто предполагала, — осторожно косясь в сторону всхлипывающего Игнатия, ответила Гликерия, — что раз вы, извините, лыжи, то каждый из вас по отдельности — лыжа… Э-э-э-э… Женского рода, знаете ли…
— Лыжа? — вскинулся Игнатий. — А невежа, по-вашему, какого рода?
— Зависит от… — замялась Гликерия, стараясь не обижаться.
— Вот и у нас зависит, — отрезал Игнатий.
— Знаете, Гликерия, — деликатно улыбнулся Аполлинарий, — я, конечно, не одобряю его методы, и вы извините, что мы вас два раза в парке уронили… Но вот если бы нам немножко… индивидуальности… Своего жизненного пространства — немножко, самую малость!
Гликерия села на диванчик и подумала. Потом она встала и сказала:
— Я вот что хочу вам предложить. Как вы отнесётесь к тому, что Игнатий будет жить в чуланчике под лестницей, а вы, Аполлинарий, — в кладовке у вешалки? Это не очень далеко, и вы могли бы иногда ходить друг к другу в гости.
— Это было бы прекрасно! — просиял Аполлинарий.
А Игнатий пробурчал:
— Иногда и мышам приходят в голову здравые идеи.
Вечером, когда с новосельем было покончено, Гликерия
пригласила лыжи к себе на ужин.
В вазочке посередине стола лежала целая куча разноцветных брусочков лыжной мази, и Гликерия быстро выяснила, что Игнатий очень любит мазь в синей обёртке, а Аполлинарий — в белой обёртке с зелёной полосой.
Палки, Агнесса и Ираида, тоже приглашённые к столу, смущённо хихикали, а на вопрос о жизни ответили, что их всё устраивает и жить каждая предпочитает вместе с сестрой. Ботинки же от приглашения к столу отказались, они любили завалиться спать пораньше.
Всей компанией они решили, что завтра с утра отправятся кататься с горки.
Потом Гликерия достала баночки с краской и подновила Аполлинария. А Игнатий вдруг смутился и попросил покрасить его белой краской.
— Понимаете, мне всегда казалось, что белое мне бы пошло, но приходилось носить то же, что и он, — бормотал
Игнатий тихо, пока Гликерия осторожно соскребала слой старой краски.
Потом лыжи — ах, простите! — потом Игнатий и Аполлинарий улеглись по своим комнатам сохнуть и спать.
Гликерия вышла на террасу, аккуратно огибая красивый след босой лапы, оставленный утром, облокотилась о перила и пару минут любовалась заснеженным садом. Потом она зевнула и отправилась спать.
«Кстати, завтра, — подумала Гликерия, засыпая, — надо уточнить, как зовут деревянные санки. А то неудобно».
Мышь Гликерия и кружевные нахвостники
Мышь Гликерия очень любила «Мышиную книгу полезных советов». Ту самую, где написано, как вывести с белой скатерти свежее пятно от варенья, чем мазать хвост, чтобы шерсть на нём блестела, и куда можно использовать крышечки от старых тюбиков с зубной пастой.
Однажды утром открыла Гликерия эту книгу наугад, просто для удовольствия, и прочитала там: «Старой этажерке, которая пылится у вас на чердаке, можно подарить новую жизнь».
Очень это Гликерии понравилось. Во-первых, она любила что-либо кому-либо дарить, а во-вторых, новая жизнь — это замечательно само по себе.
«Что же это я так забросила свою старую этажерку на чердаке, — обеспокоилась Гликерия. — Кстати, а где это — на чердаке?»
И тут Гликерия поняла, что такое слово она слышит не впервые, но ни разу не была на чердаке. И даже не знает, где он находится.
Гликерия села и подумала. Из книги ясно, что чердак это там, где бывает очень пыльно. Гликерия знала только два таких места: немощёная дорога к старому оврагу и пол у Гликерии под кроватью (если заглянуть туда перед генеральной уборкой).
Вряд ли там стоит этажерка. Гликерия много раз ходила погулять у оврага и ещё чаще заглядывала под кровать (туда всё время закатываются шпульки, бусинки и оторвавшиеся пуговицы), но ни разу ей не встречалось ничего, похожего на этажерку.
Отправилась Гликерия в гости к соседке слева. Может, она знает?
Соседка Гликерии чаю налила, мармеладу в вазочку насыпала. Гликерия чай отхлебнула, мармеладину откусила и спрашивает как бы между прочим:
— А скажите, у вас на чердаке не пылится ли какая этажерка?
— Ой, — говорит соседка, — у меня там чего только не пылится! И этажерка, и кресло-качалка, и старые журналы про то, как вязать кружевные нахвостники (это мне ещё от бабушки досталось), и сундук с шёлковыми юбками, вышедшими из моды, и восемь сломанных настенных часов, и…
Гликерия как представила шёлковые юбки и нахвостники, так вся и задрожала от нетерпения.
— А можно посмотреть? — сдерживая волнение в голосе, попросила Гликерия.
— Да зачем вам, Гликерия? Хлам один, ничего интересного. Впрочем, идёмте.
Поднялись они на второй этаж и дальше по лесенке полезли.
Вот он какой, чердак! Чего там только не было!!!
И журналы про кружевные нахвостники тоже были. Целая кипа. Лежали на старой этажерке. На самой нижней полке.
— А вам зачем вообще чердак нужен? — как бы между прочим спросила Гликерия у соседки.
— Да в каждом доме чердак нужен, чтоб всякое старьё туда относить, когда оно уже бесполезное. Я бы с удовольствием свой чердак от всех ненужностей освободила. А на свободе и просторе сушила бы там наволочки и пододеяльники после стирки. Семья у меня большая, пододеяльников много. А наволочек почему-то ещё больше.
Гликерия поскорее с соседкой распрощалась и бегом к себе.
На второй этаж забралась и в самый тёмный угол коридора прямиком направилась. Там лампочка давно перегорела, но Гликерия карманный фонарик с собой захватила. Смотрит — в стене дверь, а в притолоку медный гвоздик вбит, и на нём большой ключ висит.
Открыла Гликерия дверь, а там лесенка наверх — вот он, чердак, её чердак, собственный! Полумрак, пылью пахнет, а в дальней стене — восьмиугольное окно с тонкими переплётами и цветными стёклышками.
И там всё есть, что полагается: и шкафчики, и комодики, и журнальные столики, и табуретки без ножек, и три люстры с разбитыми плафонами, и кресло, и два вытертых коврика, и часы настенные с кукушкиным домиком, и шкатулка с поломанными колечками и серёжками, и ящик левых
ботинок, и сундук с правыми ботинками — и все не в пару. Только этажерки не было.
Большой чердак, много прекрасных бесполезных вещей — Гликерия год будет всё рассматривать и удивляться. И места свободного тоже ещё много.
Но без старой этажерки — Гликерия чувствовала — чердак обойтись не может.
Гликерия соседке позвонила. И поделилась идеей — забрать все соседкины чердачные пыльности и ненужности себе на чердак. И… и если можно, непременно не забыть старую этажерку. С журналами.
Соседка даже не спросила — зачем это Гликерии, а сразу согласилась и на радостях тут же устроила большую стирку: достала восемнадцать тазиков и замочила в них все свои наволочки и пододеяльники.
Гликерия к вечеру всё перетаскала, на своём чердаке расставила. И в благодарность подарила соседке большой моток верёвки — чтобы соседка могла весь свой свободный от хлама чердак бельём завешать.
Вечером, в час нежного пения сверчков, Гликерия сидела на террасе, пила чай и при свете керосиновой лампы с молочно-белым абажуром листала журналы со старой этажерки.
«Я хотела подарить старой этажерке новую жизнь, — думала Гликерия, облизывая черничное варенье с ложечки, — а получилось, что старая этажерка подарила новую жизнь мне. Дивную новую жизнь, в которой всегда есть место кружевным нахвостникам. Завтра же с утра свяжу вот этот, персиковый. У меня как раз завалялся моточек ниток подходящего цвета».
Все вокруг знают, как жить правильно. Мышь Гликерия знает, как жить с удовольствием. Она сочиняет белые, как молоко, стихи и собирает настоящие сокровища — кленовые самолётики, старые монетки, обёртки от шоколада и осколки от ёлочных шариков. Каждый раз, когда Гликерия пытается сделать что-то «как принято», начинаются приключения, и всё у неё в итоге получается по-своему.