Книга: «Большая книга лучших сказок Г.Х. Андерсена» Андерсен Г.Х.

Хорошо было за городом! Стояло лето, рожь пожелтела, овсы зеленели, сено было смётано в стога; по зелёному лугу шагал аист на длинных красных ногах и болтал по-египетски — этому языку его научила мать. За полями и лугами раскинулся большой лес, в чаще его таились глубокие озёра. Да, хорошо было за городом! Солнце озаряло старинную усадьбу, окружённую глубокими канавами с водой; вся полоса земли между этими канавами и каменной оградой заросла лопухом, да таким высоким, что малые ребята могли стоять под самыми крупными его листьями, выпрямившись во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то и сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это порядком надоело, потому что навещали её редко — другим уткам было скучно торчать в лопухе да крякать вместе с нею, им больше нравилось плавать по канавам.
Но вот наконец яичные скорлупки треснули. «Пи-и! Пи-и!» — послышалось из них. Это зародыши стали утятами и высунули головки из скорлупок.
— Скорей! Скорей! — закрякала утка.
И утята заторопились, кое-как выкарабкались на волю и стали осматриваться и разглядывать зелёные листья лопуха. Мать им не мешала: зелёный цвет полезен для глаз.
— Как велик мир! — закрякали утята.
Ещё бы! Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.
— Уж не думаете ли вы, что мир весь тут? — сказала мать. — Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к пасторскому полю, но там я никогда в жизни не бывала… Ну, вы все здесь? — И она встала. — Ах нет, не все! Самое большое яйцо целёхонько! Да когда же это кончится? Вот незадача! До чего мне это надоело!
И она опять уселась.
— Ну, как дела? — спросила, заглянув к ней, одна старая утка.
— Да вот ещё яйцо осталось, — ответила молодая утка. — Сижу, сижу, а оно всё не лопается! Но ты посмотри на деток — до чего хороши! Ужасно похожи на отца! А он, беспутный, и не навестил меня ни разу!
— Дай я осмотрю яйцо, которое ещё не треснуло, — сказала старая утка. — Наверное, индюшачье! Меня тоже надули раз. Ну и маялась же я, когда вывела индюшат! Они ведь страсть как боятся воды; уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду — не идут, да и только! Дай же мне взглянуть на яйцо. Ну, так и есть! Индюшачье! Брось его; лучше учи своих утят плавать.
— Нет, пожалуй, всё-таки посижу, — отозвалась молодая утка. — Столько просидела, что потерплю ещё немножко.
— Ну, как знаешь, — сказала старая утка и ушла.
Наконец треснула скорлупа самого большого яйца.
«Пи-и! Пи-и!» — и вывалился огромный безобразный птенец. Утка оглядела его.
— Вот так верзила! — крякнула она. — И ничуть не похож на остальных. Неужели это индюшонок? Ну, плавать он у меня всё равно будет: заупрямится — столкну в воду.
На другой день погода выдалась чудесная, зелёный лопух был весь залит солнцем. Утка забрала всю свою семью и заковыляла к канаве. Бултых! — утка шлёпнулась в воду.
— За мной! Скорей! — крикнула она утятам, и те один за другим посыпались в воду.
Сначала они скрылись под водой, но тотчас вынырнули и весело поплыли, лапки у них усердно работали; и безобразный серый утёнок не отставал от других.
— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Ишь как славно гребёт лапками, как прямо держится! Нет, это мой родной сын! И, право же, недурён собой, надо только присмотреться к нему. Ну, скорей, скорей, за мной! Сейчас отправимся на птичий двор, я буду вводить вас в общество. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь на вас не наступил, да остерегайтесь кошки.
Вскоре утка с утятами добралась до птичьего двора. Ну и шум тут стоял, ну и гам! Две семьи дрались из-за головки угря, но она в конце концов досталась кошке.
— Вот как бывает в жизни! — сказала утка и облизнула язычком клюв: ей тоже хотелось отведать рыбьей головки. — Ну, ну, шевелите лапками! — приказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке. Она здесь самая знатная. Испанской породы, потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскуток? До чего красив! Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Он означает, что хозяева не хотят с ней расставаться; по этому
лоскутку её узнают и люди, и животные. Ну, скорей! Да не держите лапки рядышком. Благовоспитанный
утёнок должен держать лапки врозь и вкось, как их держат ваши родители. Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!
Утята поклонились и крякнули, но другие утки только оглядывали их и говорили громко:
— Ну вот, ещё целая орава! Будто нас мало было! А один-то какой безобразный! Нет, этого мы не примем!
И одна утка мгновенно подскочила и клюнула утёнка в затылок.
— Не трогайте его! — сказала утка-мать. — Что он вам сделал? Ведь он никому не мешает.
— Так-то так, но очень уж он велик, да и чудной какой-то! — заметила утка-забияка. — Надо ему задать хорошую трёпку!
— Славные у тебя детки! — проговорила старая утка с красным лоскутком на лапке. — Все очень милы, кроме одного… Этот не удался! Хорошо бы его переделать.
— Никак нельзя, ваша милость! — возразила утка-мать. — Правда, он некрасив, но сердце у него доброе, да и плавает он не хуже, пожалуй, даже лучше других. Может, он со временем похорошеет или
хоть ростом поменьше станет. Залежался в скорлупе, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по пёрышкам большого утёнка. — К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Вырастет — пробьёт себе дорогу!
— Остальные утята очень, очень милы! — сказала старая утка. — Ну, будьте как дома, а если найдёте угриную головку, можете принести её мне.
Вот они и стали вести себя как дома. Только бедного безобразного утёнка — того, что вылупился позже других, — обитатели птичьего двора клевали,
толкали и осыпали насмешками решительно все — и утки, и куры.
— Больно уж он велик! — говорили они.
А индюк, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, налетел на утёнка и залопотал так сердито, что гребешок у него налился кровью. Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, как быть. Надо же ему было родиться таким безобразным, что весь птичий двор его на смех поднимает!
Так прошёл первый день; потом стало ещё хуже. Все гнали беднягу, даже братья и сёстры сердито кричали на него:
— Хоть бы тебя утащила кошка, урод несчастный!
А мать добавляла:
— Глаза бы мои на тебя не глядели!
Утки клевали его, куры щипали, а девушка, что кормила домашнюю птицу, толкала утёнка ногой.
Но вот утёнок вдруг перебежал двор и перелетел через изгородь! Маленькие птички испуганно выпорхнули из кустов.
«Меня испугались — вот какой я безобразный!» — подумал утёнок и пустился наутёк, сам не зная куда. Бежал, бежал, пока не попал на большое болото, где жили
дикие утки. Усталый и печальный, он просидел там всю ночь.
Утром дикие утки вылетели из гнёзд и увидели новичка.
— Ты кто такой? — спросили они; но утёнок только вертелся да раскланивался, как умел.
— Вот безобразный! — сказали дикие утки. — Впрочем, это не наше дело. Только смотри не вздумай с нами породниться!
Бедняжка! Где же ему было думать о женитьбе! Лишь бы позволили ему просидеть тут в камышах да попить болотной водицы — вот и всё, о чём он мечтал.
Два дня провёл он на болоте, на третий явились два диких гусака. Они недавно вылупились из яиц и потому выступали очень гордо.
— Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой безобразный, что, право, даже нравишься нам. Хочешь летать с нами? Будешь вольной птицей. Недалеко отсюда, на другом болоте, живут премиленькие дикие гусыни. Они умеют говорить: «Рап, рап!» Хоть ты и урод, но — кто знает? — может, и найдёшь своё счастье.
«Пиф! Паф!» — раздалось вдруг над болотом, и гусаки замертво рухнули в камыши, а вода окрасилась кровью. «Пиф! Паф!» — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пальба разгорелась. Охотники оцепили всё болото, некоторые укрылись в ветвях нависших над ним деревьев. Клубы голубого дыма окутывали деревья и стлались над водой. По болоту шлёпали охотничьи собаки и, пробиваясь сквозь камыш, раскачивали его из стороны в сторону. Бедный утёнок, ни живой ни мёртвый от страха, хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг над ним склонилась охотничья собака, высунув язык и сверкая злыми глазами. Она разинула пасть, оскалила острые зубы, но… шлёп! шлёп! — побежала дальше.
— Пронесло! — И утёнок перевел дух. — Пронесло! Вот, значит, какой я безобразный, собаке и той противно до меня дотронуться.
И он притаился в камышах; а над головой его то и дело гремели выстрелы, пролетали дробинки.
Пальба стихла только к вечеру, но утёнок ещё долго боялся пошевельнуться. Прошло несколько часов, и наконец он осмелился встать, оглядеться и снова тронуться в путь по полям и лугам. Дул ветер, да такой сильный, что утёнок с трудом подвигался вперёд.
К ночи он добрался до какой-то убогой избушки. Она так обветшала, что готова была упасть, только не решила ещё, на какой бок ей падать, и потому держалась. Утёнка так и подхватывало ветром — приходилось садиться на землю.
А ветер всё крепчал. Что было делать утёнку? К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит криво — сквозь эту щель нетрудно было проскользнуть внутрь. Так он и сделал.
В этой избушке жила старушка хозяйка с котом и курицей. Кота она звала «сыночком»; он умел выгибать спинку, мурлыкать, а когда его гладили против шерсти, от него даже летели искры. У курицы были маленькие, коротенькие ножки — вот её и прозвали «коротконожкой»; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
Утром пришельца заметили: кот принялся мурлыкать, а курица кудахтать.
— Что там такое? — спросила старушка, осмотрелась, заметила утёнка, но сослепу приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
— Вот так находка! — сказала она. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну да поживём — увидим!
И утёнка приняли на испытание. Но прошло недели три, а он так и не снёс ни одного яйца. Господином в доме был кот, а госпожою курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!» Себя они считали половиной всего света, притом лучшей его половиной.
Утёнку же казалось, что на этот счёт можно быть и другого мнения. Курица, однако, этого не потерпела.
— Умеешь ты нести яйца? — спросила она утёнка.
— Нет.
— Так и держи язык за зубами!
А кот спросил:
— Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?
— Нет.
— Так и не суйся со своим мнением, когда говорят те, кто умнее тебя.
Так утёнок всё и сидел в углу, нахохлившись. Как-то раз вспомнил он свежий воздух и солнце, и ему до смерти захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.
— Ишь чего выдумал! — отозвалась она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка лучше яйца или мурлычь — вот дурь-то и пройдёт!
— Ах, как мне было приятно плавать! — сказал утёнок. — А что за наслаждение нырять в самую глубину!
— Хорошо наслаждение! — воскликнула курица. — Ну, конечно, ты совсем рехнулся! Спроси кота, он умнее всех, кого я знаю, нравится ли ему плавать и нырять? О себе самой я уж и не говорю. Спроси, наконец, у нашей старушки хозяйки, умнее её нет никого на свете. По-твоему, и ей хочется плавать и нырять?
— Не понять вам меня! — сказал утёнок.
— Если уж нам не понять, так кто же тебя поймёт? Может, ты хочешь быть умней и кота, и хозяйки, не говоря уж обо мне? Не глупи, а благодари лучше создателя за всё, что для тебя сделали. Приютили тебя, пригрели, приняли в свою компанию, и ты от нас многому можешь научиться, но с таким пустоголовым, как ты, и говорить-то не стоит. Ты мне поверь, я тебе добра желаю, потому и браню тебя — истинные друзья всегда так делают. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!
— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! — сказал утёнок.
— Скатертью дорога! — отозвалась курица.
И утёнок ушёл. Он плавал и нырял, но все животные по-прежнему презирали его за уродливость.
Настала осень, листья на деревьях пожелтели и побурели, ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе, стало холодно; нависли тяжёлые облака, из которых сыпалась снежная крупа. Ворон, сидя на изгороди, во всё горло каркал от холода: «Крра-а! Крра-а!»
От одной мысли о такой стуже можно было замёрзнуть. Плохо приходилось бедному утёнку.
Как-то раз, под вечер, когда солнце так красиво закатывалось, из-за кустов поднялась стая чудесных больших птиц; утёнок в жизни не видывал таких красивых — белоснежные, с длинными гибкими шеями! То были лебеди. Они закричали какими-то странными голосами, взмахнули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в тёплые края на синие озёра. Высоко-высоко поднялись они, а бедного безобразного утёнка охватило смутное волнение. Он волчком завертелся в воде, вытянул шею и тоже испустил такой громкий и странный крик, что и сам испугался. Чудесные птицы не выходили у него из головы, и, когда они окончательно скрылись из виду, он нырнул на самое дно, вынырнул, но всё никак не мог прийти в себя. Утёнок не знал, как зовут этих птиц и куда они улетели, но полюбил их так, как не любил до сих пор никого на свете. Он не завидовал их красоте. Быть похожим на них? Нет, ему это и в голову не могло прийти! Он был бы рад, если бы хоть утки-то его от себя не отталкивали. Бедный безобразный утёнок!
А зима стояла холодная-прехолодная. Утёнку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замёрзнуть, но с каждой ночью свободное ото льда пространство всё уменьшалось. Морозило так, что лёд трещал. Утёнок без устали работал лапками, но под конец обессилел, замер и примёрз ко льду.
Рано утром мимо проходил крестьянин и увидел примёрзшего утёнка. Он пробил лёд своими деревянными башмаками, отнёс утёнка домой и отдал его жене. В доме крестьянина утёнка отогрели.
Но вот дети как-то раз задумали поиграть с утёнком, а он вообразил, что они хотят его обидеть, и со страха шарахнулся прямо в миску с молоком. Молоко расплескалось, хозяйка вскрикнула и всплеснула руками, а утёнок взлетел и угодил в кадку с маслом, а потом в бочонок с мукой. Ох, на что он стал похож! Крестьянка кричала и гонялась за ним с щипцами для угля, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали, визжали. Хорошо, что дверь была открыта: утёнок выбежал, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал в оцепенении.
Грустно было бы описывать все
злоключения утёнка в течение этой суровой зимы. Когда же солнце стало снова пригревать землю своими тёплыми лучами, он залёг в болото, в камыши. Вот запели и жаворонки. Наступила весна.
Утёнок взмахнул крыльями и полетел. Теперь крылья его шумели и были куда крепче прежнего — не успел он опомниться, как очутился в большом саду.
Яблони тут стояли все в цвету, душистая сирень склоняла свои длинные зелёные ветви над извилистым каналом.
Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!
Вдруг из зарослей выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, словно скользили по воде. Утёнок узнал красивых птиц, и его охватила какая-то странная грусть.
«Полечу-ка я к этим царственным птицам! Они, наверное, убьют меня за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, — ну и пусть! Лучше пусть они меня прогонят, чем сносить щипки уток и кур и пинки птичницы
да терпеть холод и голод зимой».
И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, а те, завидев его, тоже устремились к нему.
— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти.
Но что же он увидел в чистой, как зеркало, воде? Своё собственное отражение. И теперь он был уже не безобразной тёмно-серой птицей, а лебедем!
Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца.
Теперь он был рад, что перенёс столько горя: он лучше мог оценить своё счастье и всю красоту, что его окружала. Большие лебеди плавали около него и гладили его клювами.
В сад прибежали маленькие дети, они стали бросать лебедям зёрна и хлебные крошки, а самый младший закричал:
— Новый, новый!
Остальные подхватили: «Да, новый, новый!» — и захлопали в ладоши, приплясывая от радости, потом побежали за отцом и матерью и стали снова бросать в воду крошки хлеба и пирожного. И все говорили, что новый лебедь — самый красивый. Такой молоденький, такой чудесный!
И старые лебеди склонили перед ним головы.
А он совсем смутился и невольно спрятал голову под крыло.
Он не знал, что делать. Он был невыразимо счастлив, но ничуть не возгордился — доброму сердцу чуждо высокомерие.
Он помнил то время, когда все его презирали и преследовали; теперь же все говорили, что он прекраснейший между прекрасными! Сирень склонила к нему в воду свои душистые ветви, солнце ласкало его и грело… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
— Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был гадким утёнком!

Цветы маленькой Иды

Бедные мои цветочки умерли! — сказала маленькая Ида. — Ещё вчера вечером они были такие красивые, а теперь все поникли. Отчего это так? — спросила она студента, сидевшего на диване.
Она очень любила этого студента; он умел рассказывать чудеснейшие истории и вырезать из бумаги презабавные картинки — сердечки с крошками-танцовщицами внутри, цветы и великолепные дворцы с дверями, которые можно было открыть. Великий затейник был этот студент!
— Почему у цветов такой плохой вид сегодня? — снова спросила Ида и показала ему увядший букет.
— Знаешь что? — сказал студент. — Сегодня ночью цветы были на балу — вот они теперь и повесили головки.
— Да ведь цветы не танцуют! — удивилась маленькая Ида.
— Танцуют! — возразил студент. — По ночам, когда темно и все мы спим, они весело пляшут друг с другом. Почти каждую ночь у них бывает бал.
— А детям нельзя пойти к ним на бал?
— Можно, — сказал студент. — Ведь маленькие маргаритки и ландыши тоже танцуют.
— А где танцуют самые красивые цветы? — спросила маленькая Ида.
— Ты бывала за городом, где стоит большой дворец — летом в нём живёт король — и где такой чудесный сад с цветами? Помнишь лебедей, которые подплывали к тебе за хлебными крошками? Вот там-то у цветов и бывают настоящие балы!
— Я ещё вчера была там с мамой, — сказала маленькая Ида, — но теперь на деревьях больше нет листьев, а в саду нет цветов. Куда они подевались? Летом их так много!
— Они все во дворце, — ответил студент. — Надо тебе сказать, что, как только король и придворные переедут в город, цветы сейчас же убегают из сада прямо во дворец, и там для них наступает весёлое время! Вот бы тебе посмотреть! Две самые красивые розы садятся на трон — это король с королевой. А красные петушьи гребешки становятся возле них, стоят и кланяются — это камерюнкеры. Потом приходят другие прекрасные цветы, и начинается бал. Гиацинты и крокусы изображают маленьких морских кадетов и танцуют с барышнями — голубыми фиалками; а тюльпаны и большие жёлтые лилии — это пожилые дамы, и они следят за тем, чтобы все танцевали чинно и вообще вели себя прилично.
— А цветочкам не достанется за то, что они танцуют в королевском дворце? — спросила маленькая Ида.
— Да ведь никто не знает, что они там танцуют! — ответил студент. — Правда, старик смотритель иной раз заглянет во дворец ночью с большой связкой
ключей в руках, но цветы, как только заслышат бренчание ключей, сейчас же присмиреют, спрячутся за длинные занавески, которые висят на окнах, и только чуть-чуть выглядывают оттуда одним глазом. «Тут что-то пахнет цветами!» — бурчит тогда старик смотритель, а видеть ничего не видит.
— Вот забавно! — сказала маленькая Ида и даже в ладоши захлопала. — Значит, я тоже не могу их увидеть?
— Можешь, — ответил студент. — Загляни в окошки, когда опять пойдёшь туда, вот и увидишь. Сегодня я видел там длинную жёлтую лилию, она лежала и потягивалась на диване — воображала себя придворной дамой.
— А цветы из Ботанического сада тоже могут прийти туда, хотя сад далеко от дворца?
— Ну, конечно, могут! — ответил студент. — Ведь они умеют летать и летают, когда захотят. Разве ты не заметила, до чего красивы бабочки, красные, жёлтые, белые? Они совсем как цветы и когда-то были цветами. Однажды прыгнули они со стебелька высоко в воздух, захлопали лепестками, словно крошечными крылышками, и полетели. А так как они вели себя хорошо, то им позволили летать и днём. Теперь им уже не нужно было возвращаться домой и смирно сидеть на стебельке, вот их лепестки и превратились в настоящие крылья. Ты ведь это сама видела. А впрочем, может быть, цветы из Ботанического сада и не бывают в королевском дворце. Может быть, они даже не знают, как там весело по ночам. Вот что ты должна сделать — и пусть потом удивляется профессор ботаники, который живёт тут рядом, ты ведь его знаешь? Когда придёшь в его сад, расскажи какому-нибудь цветочку про большие балы в королевском дворце! Цветок расскажет об этом остальным, и все они убегут. Профессор придёт в сад, а там ни единого цветочка! То-то он удивится! «Куда же они девались?» — подумает.
— Да как же цветок расскажет другим? Цветы ведь не говорят.
— Конечно, нет, — проговорил студент, — зато они умеют объясняться знаками. Ты сама видела, как они качаются,
чуть подует ветерок, как шевелят своими
зелёными листочками. И они так же хорошо понимают друг друга, как мы, когда беседуем.
— А профессор понимает их? — спросила маленькая Ида.
— Разумеется! Однажды утром он
пришёл в сад и видит, что высокая
крапива делает знаки своими листьями прелестной красной гвоздике. Вот что ей говорила крапива:
«Ты так мила, я тебя очень люблю».
Профессору это не понравилось,
и он ударил крапиву по листьям,
а листья у неё — всё равно что
у нас пальцы, ударил и обжёгся!
С тех пор он не смеет её трогать.
— Вот забавно! — сказала маленькая Ида и засмеялась.
— Ну можно ли набивать голову ребёнку такими пустяками? — возмутился скучный советник, который тоже пришёл в гости к родителям Иды и сидел на диване.
Он терпеть не мог студента и вечно ворчал на него, особенно когда тот вырезал затейливые и забавные фигурки — вроде человека на виселице и с сердцем в руках (его повесили за то, что он был сердцеедом) или старой ведьмы на помеле, с мужем на носу. Всё это очень не нравилось советнику, и он вечно твердил:
— Ну можно ли набивать голову ребёнку такими пустяками? Что за дурацкая фантастика?
Но маленькую Иду очень позабавил рассказ студента о цветах, и она думала о них целый день. Итак, цветы повесили головки потому, что устали после бала. Немудрено, что они захворали.
Маленькая Ида понесла цветы к столику, на котором стояли все её игрушки; ящик этого столика тоже был битком набит разными разностями. В кукольной кроватке спала кукла Софи, но маленькая Ида разбудила её.
— Тебе придётся встать, Софи, — сказала она, — и эту ночь провести в ящике. Бедные цветы больны, их надо положить в твою постельку — тогда они, может быть, выздоровеют.
И она вынула куклу из кроватки. Вид у Софи был очень недовольный, но она не сказала ни слова, рассердившись на Иду за то, что та подняла её с кровати.
Маленькая Ида уложила цветы в постельку, хорошенько укрыла их одеяльцем и велела им лежать смирно, обещая за это напоить их чаем и уверяя, что тогда они утром встанут совсем здоровыми. Потом она задёрнула полог, чтобы солнце не светило в глаза её цветочкам.
Весь вечер рассказ студента не выходил у неё из головы, и, собираясь идти спать, девочка не удержалась и заглянула за спущенные на ночь оконные занавески. На подоконниках стояли чудесные цветы её матери — тюльпаны и гиацинты, и маленькая Ида шепнула им тихо-тихо:
— А я знаю, что ночью вы пойдёте на бал!
Цветы сделали вид, что ничего не поняли; они даже не шелохнулись. Ну да маленькую Иду не проведёшь!
В постели Ида ещё долго думала всё о том же и представляла себе, как это, должно быть, мило, когда цветочки танцуют! «Неужели и мои цветы были на балу во дворце?» — подумала она и заснула.
Но посреди ночи маленькая Ида вдруг проснулась: она только что видела во сне цветы, студента и советника,
который бранил студента за то, что он набивает ей голову пустяками. В комнате, где лежала Ида, было тихо, на столе горел ночник, и родители девочки крепко спали.
— Интересно, спят ли мои цветы в кукольной постельке? — сказала себе маленькая Ида. — Как бы мне хотелось это знать! — Она приподнялась, чтобы посмотреть в полуоткрытую дверь, за которой лежали её игрушки и цветы, потом стала прислушиваться. И вот ей показалось, будто в соседней комнате играют на рояле, но очень тихо и нежно; такой музыки ей ещё не приходилось слышать.
— Должно быть, цветы танцуют! — сказала себе Ида. — Господи, как бы мне хотелось на них посмотреть!
Но она не смела встать с постели, чтобы не разбудить родителей.
— Хоть бы цветы сами вошли сюда! — мечтала она.
Но цветы не входили, а чудесная музыка всё звучала.
Тогда маленькая Ида не выдержала, потихоньку вылезла из кроватки, прокралась на цыпочках к дверям и заглянула в соседнюю комнату. О, как там было хорошо!
В той комнате ночник не горел, но тем не менее было совсем светло от месяца, смотревшего из окошка прямо на пол, где в два ряда выстроились тюльпаны и гиацинты. На окнах не осталось ни одного цветка, там стояли только горшки с землёй. А на полу все цветы танцевали друг с другом, да так мило: то становились в круг, то протягивали друг другу длинные зелёные листочки и кружились попарно. На рояле играла большая жёлтая лилия — наверное, это её видела маленькая Ида летом!
Девочка помнила, как студент сказал: «Ах, как она похожа на фрёкен Лину!» Тогда все подняли его на смех, но теперь Иде и в самом деле почудилось, будто длинная жёлтая лилия похожа на Лину. Она и на рояле играла точь-в-точь как Лина — поворачивала своё длинное жёлтое лицо то в одну сторону, то в другую и кивала в такт чудесной музыке. Иды не заметил никто.
Но вдруг маленькая Ида увидела, что большой голубой крокус вскочил прямо на середину стола с игрушками, подошёл к кукольной кроватке и отдёрнул полог. На кроватке лежали больные цветы; они быстро встали и кивнули в знак того, что и им тоже хочется танцевать.
Старый Курилка со сломанной нижней губой встал и поклонился прекрасным цветам. Они были ничуть не похожи на больных, спрыгнули на пол и, очень довольные, стали танцевать с другими цветами.
В эту минуту послышался стук — словно что-то упало со стола. Ида посмотрела в ту сторону. Оказалось, это масленичная верба быстро спрыгнула вниз к цветам, так как считала себя их родственницей. Верба, украшенная бумажными цветами, тоже была очень мила; на верхушке её сидела крошечная восковая куколка в широкополой шляпе, точь-в-точь такой, как у советника.
Громко топая своими тремя красными деревянными ножками, верба прыгала среди цветов. Она танцевала мазурку, а другие цветы не знали этого танца, потому что были слишком легки и не могли топать с такой силой.
Но вот куколка на вербе вдруг вытянулась, завертелась над бумажными цветами и громко закричала:
— Ну можно ли набивать голову ребёнку такими пустяками? Что за дурацкая фантастика?
Теперь кукла была удивительно похожа на советника — в такой же широкополой шляпе, такая же сердитая и жёлтая! Но бумажные цветы ударили её по тонким плечам, и она совсем съёжилась, снова превратившись в крошечную восковую куколку. Это было так забавно, что Ида не могла удержаться от смеха.
Верба продолжала плясать, и советнику волей-неволей приходилось плясать вместе с нею, всё равно —
вытягивался ли он во всю длину или оставался крошечной восковой куколкой в чёрной широкополой шляпе. Наконец цветы, особенно те, что лежали в кукольной кроватке, стали жалеть советника, и верба оставила его в покое. Вдруг что-то громко застучало в ящике стола, где вместе с другими игрушками лежала кукла Софи. Курилка добежал до края стола, лёг ничком и слегка выдвинул ящик.
Софи встала и удивлённо огляделась.
— Да тут, оказывается, бал! — проговорила она. — Почему мне
об этом не сказали?
— Хочешь танцевать со мной? — спросил её Курилка.
— Хорош кавалер! — отрезала Софи и повернулась к нему спиной, потом уселась на ящик и стала ждать, что её пригласит какой-нибудь цветок; но никто и не думал её приглашать. Тогда она принялась покашливать: «Кх, кх, кх!» Но и тут никто к ней не подошёл. А Курилка плясал один, и не так уж плохо.
Заметив, что цветы на неё и не смотрят, Софи вдруг свалилась с ящика на пол, да с таким грохотом, что все сбежались, окружили её и стали спрашивать, не ушиблась ли она. Цветы разговаривали с нею очень ласково, особенно те, которые только что спали в её кроватке. Софи ничуть не ушиблась, и цветы маленькой Иды стали благодарить её за чудесную постельку, потом увели
с собой в лунный кружок на полу и начали танцевать с ней, а другие цветы затеяли хоровод и плясали вокруг них. Тогда Софи, очень довольная, сказала цветочкам, что уступает им свою кроватку — ей хорошо и в ящике!
— Спасибо, — отозвались цветы, — но мы не можем жить долго. Утром мы совсем умрём. Скажи только маленькой Иде, чтобы она похоронила нас в саду, где зарыта канарейка. Летом мы опять вырастем и будем ещё красивее.
— Нет, вы не должны умирать! — воскликнула Софи и поцеловала цветы.
В это мгновение дверь отворилась, и в комнату вошла целая толпа красивейших цветов. Маленькая Ида никак не могла понять, откуда они взялись, должно быть, из королевского дворца. Впереди шли две прелестные розы в маленьких золотых коронах — это были король с королевой. За ними, раскланиваясь на все стороны, двигались чудесные левкои и гвоздики. Музыканты — крупные маки и пионы — дули в стручки, краснея от натуги, а маленькие голубые колокольчики и беленькие подснежники звенели, точно на них были надеты бубенчики. Вот была забавная музыка! За музыкантами шло множество других цветов, и все они танцевали — и голубые фиалки, и красные маргаритки, и ромашки, и ландыши. Цветы танцевали и целовались, да так мило, что просто загляденье!
Наконец все пожелали друг другу доброй ночи, а маленькая Ида пробралась в свою кроватку, и до утра ей снились цветы и всё, что она видела ночью.
Утром она встала и побежала к своему столику — посмотреть, там ли её цветочки.
Она отдёрнула полог… Да, цветы лежали в кроватке, но совсем, совсем увядшие! Софи тоже лежала на своём месте, в ящике, и лицо у неё было сонное.
— А ты помнишь, что тебе велели передать мне? — спросила маленькая Ида.
Но Софи только тупо смотрела на неё, не раскрывая рта.
— Какая же ты нехорошая! — сказала маленькая Ида. — А они ещё танцевали с тобой!
Потом она взяла картонную коробочку, на крышке которой была нарисована хорошенькая птичка, открыла её и положила туда мёртвые цветы.
— Вот вам и гробик! — сказала она. — А когда придут мои норвежские кузены, мы вас зароем в саду, чтобы вы на будущее лето опять выросли и стали ещё красивее!
Йонас и Адольф, двоюродные братья Иды, приехавшие из Норвегии, были бойкие мальчуганы. Отец подарил им по новому самострелу, и они взяли их с собой, чтобы показать Иде. Она рассказала мальчикам про бедные умершие цветы и велела похоронить их. Впереди шли мальчики с самострелами на плечах, за ними — маленькая Ида с мёртвыми цветами в коробке. Могилку вырыли в саду. Ида поцеловала цветы и опустила коробку в ямку, а Йонас с Адольфом выстрелили над могилой из самострелов — ни ружей, ни пушек у них ведь не было.

ДЮЙМОВОЧКА

Жила на свете одна женщина, и не было у неё детей. А ей очень хотелось иметь ребёнка, но она не знала, где его найти. Вот пошла она к старой колдунье и сказала:
— Мне очень хочется ребёночка; может, ты скажешь, где мне его взять?
— Ну что ж, горю твоему можно помочь! — ответила колдунья. — Вот тебе ячменное зерно; это не простое зерно, не такое, как те, что посеяны в поле или идут на корм курам. Посади это зёрнышко в цветочный горшок, а потом увидишь, что будет.
— Спасибо тебе! — сказала женщина, дала колдунье денег и пошла домой.
Дома она посадила в цветочный горшок ячменное зерно, и из него тотчас же вырос прекрасный большой цветок, похожий на тюльпан, только лепестки у него были плотно сжаты, точно у нераспустившегося бутона.
— Какой красивый цветок! — воскликнула женщина и поцеловала прелестные, красные с жёлтым, лепестки; но не успела она их поцеловать, как в цветке что-то щёлкнуло, и он весь раскрылся — теперь стало ясно, что это настоящий тюльпан. В его чашечке, на зелёном пестике, сидела хорошенькая крошечная девочка, ростом не больше дюйма. Поэтому её и назвали Дюймовочкой.
Блестящая лакированная скорлупа грецкого ореха служила ей колыбелькой, голубые фиалки — тюфяком, а лепесток розы — одеялом. Ночью она спала в колыбели, а днём играла на столе. Женщина поставила на стол тарелку с водой и положила в неё цветы так, что стебельки их были погружены в воду, а чашечки венком
лежали по краям; на воду она пустила большой лепесток тюльпана — на него часто садилась Дюймовочка и плавала от одного края тарелки до другого, два белых конских волоса заменяли ей вёсла. Всё это было прелестно! Ещё Дюймовочка умела петь, да таким нежным и красивым голоском, какого никто на свете не слыхивал.
Однажды ночью, когда она лежала в своей хорошенькой колыбели, в разбитое окно вскочила отвратительная жаба, большая и мокрая. Она прыгнула прямо на стол, где под лепестком розы спала Дюймовочка.
— Вот славная жена для моего сынка! — квакнула жаба и, схватив скорлупку с девочкой, выпрыгнула через окно в сад.
В саду протекал большой, широкий ручей; берега у него были топкие, болотистые, и здесь-то, в тине, и жила жаба со своим сыном. У! Какой он был гадкий и противный! Вылитая мать! «Коакс, коакс, брекке-ке-кекс!» — вот всё, что он смог проквакать, когда увидел прелестную девочку в ореховой скорлупе.
— Тише! Не то она проснётся и убежит от нас! — остановила его старая жаба. — Она ведь легче лебединого пуха. Посадим её на середину ручья, на широкий лист кувшинки, такой крошке он покажется целым островом. С листа она убежать не сможет, а мы тем временем приготовим в тине удобное гнёздышко, в котором вы будете жить.
В ручье росло много белых кувшинок, и их широкие зелёные листья плавали по воде. Самый большой лист был дальше всех от берега. Старая жаба подплыла к этому листу и поставила на него ореховую скорлупку с Дюймовочкой. Рано утром бедная крошка проснулась и, увидев, куда она попала, горько заплакала — кругом, куда ни посмотришь, вода да вода, а берег чуть виднеется вдали.
А старая жаба сидела в тине и украшала свой дом камышом и жёлтыми кувшинками — ей хотелось
порадовать будущую невестку. Покончив с приготовлениями к свадьбе, она поплыла со своим безобразным сынком к листу, на котором стояла Дюймовочка, чтобы забрать её нарядную кроватку и заранее поставить в спальню будущих новобрачных. Приблизившись, старая жаба низко присела в воде перед девочкой и сказала:
— Вот мой сынок! Он будет твоим мужем. И вы славно заживёте у нас в тине.
— Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! — проквакал сынок.
Жабы взяли нарядную кроватку и куда-то уплыли
с ней. А Дюймовочка сидела одна на зелёном листе и горько-горько плакала — очень уж ей не хотелось жить у гадкой жабы и выходить замуж за её противного сына. Маленькие рыбки, которые плавали в воде под листом, видели жабу и слышали её слова, и теперь они высунули головы из воды, чтобы поглядеть на Дюймовочку. Как только они её увидели, им стало очень грустно, что такой прелестной девочке придётся жить у гадкой жабы. «Так не бывать же этому!» — решили рыбки и, подплыв к листу кувшинки, на котором стояла Дюймовочка, перекусили его зелёный стебель. И вот лист с Дюймовочкой быстро поплыл по течению — теперь жаба не могла бы догнать девочку.
Дюймовочка плыла всё дальше и дальше. Птички, сидевшие в кустах, смотрели на неё и пели: «Какая прелестная маленькая девочка!» А лист всё плыл да плыл, и наконец Дюймовочка очутилась в чужих краях.
Вокруг Дюймовочки всё время порхал красивый белый мотылёк и наконец опустился на её лист — уж очень она ему понравилась. А Дюймовочка радовалась, что гадкая жаба не может её догнать, что всё вокруг так красиво, а вода сверкает на солнце, как червонное золото. Дюймовочка сняла с себя пояс, один его конец набросила на мотылька, а другой прикрепила к листу — и лист поплыл ещё быстрее.
Мимо летел майский жук. Увидев девочку, он обхватил её лапкой за тонкую талию и унёс на дерево, а лист кувшинки поплыл дальше, и с ним мотылёк — он ведь был привязан и не мог освободиться.
Как испугалась бедная Дюймовочка, когда майский жук схватил её и посадил на дерево! Но не так она боялась за себя, как за красивого белого мотылька,
которого привязала к листу, — она знала, что, если ему не удастся освободиться, он умрёт с голоду. Майский жук об этом и не помышлял. Он уселся с Дюймовочкой на самый большой лист, угостил её сладким цветочным соком и сказал, что она очаровательна, хоть и ничуть не похожа на майского жука. Потом к ним прилетели гости — другие майские жуки, которые жили на том же
дереве. Они разглядывали Дюймовочку с головы до ног, и барышни шевелили усиками и говорили:
— У неё только две ножки! Какое убожество!
— У неё даже нет усиков!
— Какая у неё тонкая талия! Фи, она похожа на человека! Как она некрасива! — твердили в один голос все дамы.
На самом деле Дюймовочка была прелестна. Это находил и майский жук, который принёс её на дерево; но, когда все остальные сказали, что она безобразна, он под конец сам поверил этому и не стал держать её у себя: пусть идёт куда знает, решил он. И вот он слетел с Дюймовочкой на землю и посадил её на ромашку. Дюймовочка горько заплакала: ей было обидно, что она такая некрасивая, — даже майские жуки не захотели принять её к себе. А ведь она была самой очаровательной девочкой, какую только можно себе представить: нежная и ясная, как прекрасный розовый лепесток.
Всё лето прожила бедная Дюймовочка одна-одинёшенька в большом лесу. Она сплела себе из травинок кроватку и подвесила её под лист лопуха, чтобы её не замочил дождик; она ела сладкую цветочную пыльцу и пила росу, которую каждое утро находила на листьях. Так прошло лето, прошла и осень; приближалась длинная, холодная зима. Все птички, которые так радовали Дюймовочку своим пением, улетели в тёплые края, цветы завяли, листья осыпались, а большой лопух, под которым она жила, пожелтел, высох и свернулся в трубочку. Платьице Дюймовочки изорвалось, и она всё время зябла; а ведь она была такая нежная и маленькая, долго ли ей было замёрзнуть. Пошёл снег, и каждая снежинка была для Дюймовочки словно целая лопата снега для нас: мы-то ведь большие, а она была всего в дюйм ростом. Она завернулась было в сухой листок, но он разорвался, и бедняжка дрожала от холода.
Однажды Дюймовочка выбралась из леса на большое поле; хлеб давно уже был убран, и только голые сухие соломинки торчали из мёрзлой земли. Дюймовочка шла между ними, как в густом лесу, и холод пронизывал её. Наконец она подошла к норке, прикрытой сухими былинками. Тут, в тепле и довольстве, жила полевая мышь; амбары её были битком набиты зерном, кухня и кладовая ломились от припасов. Бедная Дюймовочка стала у порога, как нищенка, и попросила подать ей хоть кусочек ячменного зёрнышка — вот уже два дня, как у неё крошки во рту не было.
— Ах ты, бедняжка! — сказала полевая мышь, она была добрая старуха. — Ну, иди сюда скорей, погрейся да поешь со мной.
И так понравилась Дюймовочка старой мыши, что та предложила:
— Оставайся у меня на зиму. Только смотри, хорошенько убирай мои комнаты и рассказывай мне сказки — я до них большая охотница.
Дюймовочка осталась; она всё делала так, как приказывала добрая старая мышь, и жилось ей хорошо.
— Скоро у нас будут гости, — сказала однажды полевая мышь, — раз в неделю ко мне приходит мой сосед. Он живёт ещё лучше меня, в просторном доме, и носит роскошную шубку из чёрного бархата. Вот если б тебе посчастливилось выйти за него замуж, ты бы жила без забот. Но только он слепой. Ты должна будешь рассказывать ему самые красивые сказки, какие только знаешь!
Но Дюймовочке вовсе не хотелось выходить замуж за соседа — ведь он был крот. Вскоре он пришёл к полевой мыши с визитом, одетый в чёрную бархатную шубку.
— Он такой важный, учёный, богатый, — говорила полевая мышь, — дом его в двадцать раз больше моей норки; но он ненавидит солнце и цветы, считает их отвратительными — он ведь никогда их не видел.
Мышь приказала Дюймовочке что-нибудь спеть; и она спела две песенки, да так мило, что крот, очарованный её прелестным голосом, сразу в неё влюбился. Но он не сказал ни слова — ведь он был мужчина степенный.
Немного погодя он прорыл длинный подземный ход от своего дома до жилья полевой мыши и разрешил ей и Дюймовочке гулять по этому коридору, когда им
вздумается. Однако он предупредил их, чтобы они не пугались мёртвой птицы — самой настоящей птицы, с перьями и клювом, — которая умерла, должно быть, совсем недавно, в начале зимы, и была похоронена как раз в том месте, где он прорыл свой ход.
Крот взял в зубы кусок гнилушки — она ведь светится в темноте — и пошёл вперёд, освещая длинный тёмный коридор. Когда они дошли до того места, где
лежала мёртвая птица, крот ткнул мордой в земляной
потолок и пробил в нём большую дыру, через которую в коридор проник дневной свет.
Дюймовочка увидела мёртвую ласточку: её красивые крылышки были крепко прижаты к телу, голову и лапки она втянула, и, прикрытые перьями, они не были видны; скорей всего бедная птичка умерла от холода. Дюймовочке стало очень жалко её — ведь она так любила птичек, которые целое лето утешали её своими песенками. А крот толкнул мёртвую ласточку короткими лапами и сказал:
— Наконец-то перестала пищать! Нет ничего хуже, чем родиться птицей. Слава богу, детям моим не грозит эта участь. Птицы только и умеют, что чирикать да щебетать, а придёт зима — что им делать, как не помирать с голоду.
— Вам хорошо говорить, вы человек благоразумный, — отозвалась полевая мышь. — Вполне с вами согласна: что проку от чириканья, когда придёт зима! Песнями сыт не будешь, а чириканьем не согреешься.
Потому-то птицы и умирают от голода и холода. Впрочем, это судьба всех бедных, но благородных людей.
Дюймовочка не сказала ни слова; когда же крот с мышью повернулись спиной, она наклонилась над ласточкой, раздвинула её пёрышки и поцеловала её прямо в закрытые глазки.
«Может быть, это та самая ласточка, которая так чудесно пела летом, — подумала она. — Как много радости доставила она мне, милая красивая птичка!»
Потом крот опять заделал дыру, сквозь которую проникал дневной свет, и проводил своих дам домой. Ночью Дюймовочка никак не могла уснуть. Она встала с постели, сплела из сухих былинок большое красивое одеяло и, войдя в коридор, укрыла мёртвую птичку, потом принесла из мышиной норки цветочных тычинок, лёгких, как вата, и обложила ими ласточку, чтобы ей не так холодно было лежать в сырой земле.
— Прощай, прелестная птичка! — сказала Дюймовочка. — Прощай, и спасибо тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда деревья были ещё зелёные и нам ласково светило солнце!
Потом она склонила головку на грудь птички и вздрогнула, услышав: «Стук! Стук!» — это забилось сердце ласточки. Оказывается, она вовсе не умерла, только окоченела, а теперь отогрелась и ожила. Осенью все ласточки улетают в тёплые края; и если одна из них опоздает улететь, то вскоре коченеет, как мёртвая, падает на землю, и её засыпает холодным снегом.
Дюймовочка дрожала от страха: ведь птичка была просто великаншей по сравнению с ней, такой крошкой, но всё-таки собралась с духом, потеплей укутала ласточку и прикрыла ей голову листом мяты, которым всегда укрывалась сама.
На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась к ласточке. Теперь бедняжка совсем ожила, но всё ещё была очень слаба и, чуть приоткрыв глаза, смотрела на Дюймовочку, которая стояла перед ней с гнилушкой в руках вместо фонарика.
— Спасибо тебе, милая крошка! — чирикнула больная ласточка. — Я так хорошо согрелась! Скоро совсем поправлюсь и опять полечу на солнышко.
— Ах, — сказала Дюймовочка, — сейчас на дворе мороз и снег идёт! Лежи лучше в тёплой постельке, а я буду за тобой ухаживать.
И она принесла ласточке воды в чашечке цветка. Птичка попила и рассказала Дюймовочке, как поранила себе крыло о терновый куст и потому не смогла улететь в тёплые края вместе с другими ласточками. Когда настали холода, она окоченела и упала на землю — больше ничего она не помнила и не знала, как попала сюда.
Всю зиму она просидела в подземном коридоре, а Дюймовочка ухаживала за ней. Она очень привязалась к птичке. Полевая мышь и крот ни о чём не догадывались: они чувствовали отвращение к ласточке и не ходили туда, где она лежала.
Как только настала весна и солнце пригрело землю, ласточка простилась с Дюймовочкой. Девочка сделала отверстие в потолке — там, где его заделал крот, — солнышко заглянуло в тёмный коридор, и ласточка спросила, не хочет ли Дюймовочка сесть ей на спину и полететь с нею в зелёный лес. Но девочка не захотела покинуть старую полевую мышь, зная, что это очень огорчит её.
— Нет, я не могу лететь с тобой, — сказала она ласточке.
— Прощай, прощай, добрая прелестная девочка! — прощебетала ласточка и вылетела на волю.
Дюймовочка поглядела ей вслед, и глаза её наполнились слезами — уж очень она полюбила бедную птичку.
— Кви-вить! Кви-вить! — прочирикала птичка и улетела в зелёный лес.
Дюймовочке было очень грустно, ведь её никогда не пускали погреться на солнышке, а хлеб, который посеяли на поле вокруг норки полевой мыши, так разросся, что казался малютке огромным лесом.
— Ты теперь невеста, Дюймовочка, — сказала однажды мышь. — К тебе посватался наш сосед. Какое тебе счастье выпало, бедняжка! Теперь придётся тебе шить приданое — и шерстяные платья, и бельё; надо, чтобы у тебя всего было вдоволь, когда ты будешь женой крота.
И Дюймовочке пришлось прясть целыми днями; а мышь наняла четырёх пауков-ткачей, и они ткали круглые сутки. Крот каждый вечер приходил в гости и всё болтал о том, что скоро-де конец лету и солнце перестанет палить; это хорошо — и без того земля стала твёрдой, как камень. А когда кончится лето, они сыграют свадьбу.
Но Дюймовочка вовсе этому не радовалась, она ни капельки не любила скучного крота. Каждое утро на восходе солнца и каждый вечер на закате она выскальзывала на порог мышиной норки и, когда ветер раздвигал колосья, видела кусочек неба. Дюймовочка думала тогда: «Как хорошо и светло там, на воле!» И ей очень хотелось увидеть милую ласточку. Но птички нигде не было видно; наверное, она улетела далеко-далеко, в зелёный лес.
Когда наступила осень, всё приданое Дюймовочки было готово.
— Свадьба твоя будет через месяц, — заявила ей как-то полевая мышь.
Дюймовочка заплакала и сказала, что не хочет выходить за скучного крота.
— Глупости! — отрезала мышь. — Перестань упрямиться, а не то я укушу тебя. У тебя будет прекрасный муж! Такой чёрной бархатной шубы у самой королевы нету. Все закрома и подвалы у него полным-полны. Бога надо благодарить за такого мужа!
И вот настал день свадьбы. Крот пришёл за невестой, чтобы увести её к себе глубоко под землю, куда не проникал свет ясного солнышка, потому что крот его терпеть не мог.
Тяжело было бедной девочке навсегда распроститься с ясным солнышком, и она с разрешения полевой мыши вышла полюбоваться им в последний раз.
— Прощай, красное солнышко! — сказала Дюймовочка, стоя на пороге норки, и протянула вверх руки. Немного погодя она вышла на поле; хлеб здесь был уже убран, из земли торчали только сухие соломинки. — Прощай и ты, — сказала она и обняла красный цветочек, который уцелел случайно. — Поклонись от меня милой ласточке, если увидишь её.
— Кви-вить, кви-вить! — послышалось вдруг где-то в вышине.
Дюймовочка подняла глаза и увидела пролетавшую мимо ласточку. Птичка очень обрадовалась, узнав Дюймовочку, а та, обливаясь слезами, рассказала, как ей не хочется выходить замуж за уродливого крота и жить под землёй, куда никогда не заглядывает солнышко.
— Наступает холодная зима, — сказала ласточка. — Я улетаю далеко-далеко, в тёплые края. Хочешь лететь со мной? Садись ко мне на спину, только привяжи себя покрепче поясом, и мы улетим с тобой подальше от противного крота и его тёмного подземелья. Мы полетим над горами в жаркие страны, где солнце светит ярче, чем здесь, где круглый год продолжается лето и цветут чудесные цветы. Полетим со мной, милая Дюймовочка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в тёмной холодной земле.
— Да, я полечу с тобой! — сказала Дюймовочка.
Она уселась птичке на спину, упёрлась ножками
в её распростёртые крылья и привязала себя поясом
к самому большому перу. Ласточка стрелой взвилась в воздух и полетела над лесом и морем, над высокими снежными горами. Дюймовочке стало очень холодно, и она зарылась в тёплые перья ласточки, высунув лишь головку, чтобы полюбоваться красотой земли, над которой они летели.
Но вот и тёплые края. Солнце здесь светило гораздо ярче, небо было в два раза выше, чем у нас, а вдоль изгородей рос чудесный зелёный и чёрный виноград. В лесах зрели апельсины и лимоны, пахло миртами и мятой, а по дорожкам бегали весёлые ребятишки и ловили больших пёстрых бабочек. Но ласточка летела всё дальше, и места, над которыми она летела теперь, были ещё красивее. На берегу голубого озера стоял, сверкая белым мрамором, старинный замок, окружённый пышными зелёными деревьями. Виноградные лозы обвивали его высокие колонны, а на самом верху, под крышей, лепились гнёзда ласточек. В одном из них и жила та ласточка, которая сейчас несла Дюймовочку.
— Вот мой дом! — сказала она. — А ты выбери себе внизу самый красивый цветок. Я отнесу тебя туда, где он растёт, и ты поселись в нём; там тебе будет уютно.
— Ах, как хорошо! — воскликнула девочка и захлопала крошечными ручонками.
Внизу лежала большая разбитая мраморная колонна; падая на землю, она раскололась на три куска, и между обломками выросли чудесные крупные белые цветы. Ласточка посадила Дюймовочку на широкий лепесток одного цветка. Но что за чудо: в чашечке цветка сидел крошечный человечек, ростом не выше Дюймовочки и совсем прозрачный — казалось, он был из хрусталя! На голове у него была красивая золотая корона, а за плечами сверкали блестящие крылья. Это был эльф. Такие же эльфы — юноши или девушки — жили в каждом цветке, а этот был королевский сын.
— Боже, как он красив! — шепнула Дюймовочка ласточке.
Та подлетела к цветку, и маленький принц очень испугался — ведь по сравнению с ней он был совсем крошечный и слабый. Но, увидев Дюймовочку, он пришёл в восторг — такой хорошенькой девушки он ещё никогда не видел. И вот он снял с себя корону и надел её на Дюймовочку, потом спросил, как её зовут и не хочет ли она выйти за него замуж и сделаться царицей цветов? Вот это был настоящий жених! Не то что сын жабы или крот в бархатной шубе. Поэтому Дюймовочка дала согласие красивому принцу. Из всех цветов вылетели эльфы — юноши и девушки, такие прелестные, что Дюймовочка никак не могла на них налюбоваться. Каждый преподнёс невесте подарок, и больше всего ей понравились прозрачные крылья большой стрекозы. Их надели Дюймовочке на спину, и теперь она тоже могла перелетать с цветка на цветок. То-то была радость! Ласточка сидела высоко в своём гнезде. Её попросили спеть свадебную песню, и она старалась петь как можно
лучше, но втайне всё-таки грустила, потому что любила Дюймовочку и не хотела с ней расставаться.
— Тебя больше не будут звать Дюймовочкой, — сказал невесте эльф. — Это некрасивое имя, а ты такая хорошенькая! Тебя будут звать Майей.
— Прощай, прощай! — прошептала ласточка и с тяжёлым сердцем улетела из тёплых стран на родину, в далёкую Данию. Там у неё было гнёздышко, как раз над окном того человека, который умеет рассказывать сказки. Он услыхал её «кви-вить, кви-вить», а от него и мы узнали всю эту историю.

СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ

I. Суп из колбасной палочки

Ну и обед был вчера! — рассказывала старая
мышь другой, не участвовавшей в пире. — Я сидела двадцать первой от самого мышиного царя — место довольно почётное! Блюда, скажу я вам, были подобраны прекрасно! Затхлый хлеб, жирная кожа от окорока, сальные свечи и колбаса, а потом то же самое сначала — как будто два раза пообедали! Настроение за обедом было самое оживлённое, болтали всякий вздор — совсем как в семейном кружке! Съедено было всё до крошки; одни колбасные палочки остались. О них-то и зашла речь, то есть, собственно, о супе из колбасной палочки. Кто не слыхал о нём? Но кто едал его, не говоря уже о том, кто умел его готовить?! Был предложен прелестный тост за изобретателя супа: сказали, что он заслуживает быть попечителем бедных! Остроумно, не правда ли? А старый мышиный царь встал и объявил, что сделает царицей ту из молодых мышек, которая сварит ему из колбасной палочки самый вкусный суп. На размышление дается целый год!
— Недурно! — заметила собеседница. — Ну, а как же варят этот суп?
— Да, то-то вот и есть! Об этом-то и спрашивают наперерыв все мышки — и молодые, и старые. Каждой хочется стать царицей, а вот побеспокоить себя, походить по белу свету да поучиться стряпать этот суп ни одной не хочется, а надо! Да, не всякой-то по плечу оставить семью и насиженный уголок! На чужой стороне небось не всё по сырным коркам придётся ходить,
не всё свиное сало нюхать, нет, придётся и поголодать, а пожалуй, и угодить в когти кошке!
Вот эти-то мысли и удерживали молодых мышек от странствования по белу свету. Вызвались пуститься в поиски за знанием только четыре молодые, юркие, но бедные мышки. Каждой предстояло отправиться в одну из четырёх сторон света, а там уже всё зависело от счастья! Каждая запаслась в дорогу вместо дорожного посоха колбасной палочкой, чтобы не забыть о цели путешествия.
Первого мая они отправились в путь и первого же мая ровно через год вернулись, но только три, четвёртая не явилась и не дала о себе знать, а день, когда решалась их судьба, настал.
— Увы! — к лучшим нашим удовольствиям всегда примешивается капля горечи! — произнёс мышиный царь, но всё-таки отдал приказ созвать всех мышей — и ближних, и дальних.
Все должны были собраться в кухне. Три мышки-стран-ницы стояли в ряд, отдельно от прочих; на месте же отсутствующей четвёртой водрузили колбасную палочку, обвитую чёрным крепом. Никто не смел высказывать своего мнения, пока не выскажутся все три мышки, а мышиный царь не подскажет, что должно говорить дальше. Так вот, давайте послушаем!

II. Что вынесла из своего странствования первая мышка

Пускаясь в свет, — начала
мышка, — я, как и многие мои ровесницы, воображала, что успела уже проглотить всю житейскую
премудрость; как бы не так! Много воды утечёт, пока оно будет так на деле! Я решилась отправиться морем и села на корабль, отплывавший на север. Мне случалось слышать, что корабельный повар должен уметь обойтись малым; да зачем ему это, когда под рукой целые свиные туши, полные бочки солонины и затхлой муки! Что и говорить, стол на корабле прекрасный, но нечего и думать о том, чтобы научиться там варить суп из колбасной палочки! Много ночей и дней плыли мы; и качало нас, и обдавало солёными брызгами — всего было! Когда же мы наконец прибыли куда следовало, я оставила корабль; оказалось, что мы были далеко-далеко от родины, на севере.
А странно в самом деле: покидаешь свой дом, свой насиженный уголок, плывёшь на корабле, где у тебя тоже образуется своего рода уголок, и глядь — очутилась за сотни миль от родины на чужой стороне! Там были дремучие сосновые и берёзовые леса; как сильно пахли эти деревья! Но я не охотница до такого запаха! А лесные и полевые травы испускали такой пряный аромат, что я расчихалась и сейчас же подумала о колбасе. Были тут и большие лесные озёра; вблизи вода в них казалась такою прозрачною, светлою, а издали — чёрною, как чернила. По озёрам плавали белые лебеди. Сначала я приняла было их за пену — так неподвижно они лежали на воде, но потом увидала, что они летают и ходят, и узнала их. Они ведь из породы гусей — сразу видно по их походке. Вообще от родни не следует отпираться! И я тоже держалась своей родни — лесных и полевых мышей, но они оказались ужасными невеждами, особенно по части угощения, а ведь для чего же я и пустилась в далёкий путь?! Сама мысль о том, что можно сварить суп из колбасной палочки, до того их поразила, что сразу же облетела весь лес. Что же касается осуществления её, то его сочли прямо невозможным. Да и не думала я, и не гадала, что именно там, да ещё в ту же ночь, меня посвятят в тайну изготовления супа!
Была как раз середина лета, оттого-то в лесу так сильно и пахло, растения испускали такой пряный аромат, озёра были такими прозрачными и вместе с тем такими тёмными, а на них неподвижно лежали белые лебеди. На опушке леса, где стояли три-четыре домика, возвышался шест вышиною с мачту; верхушка его была украшена венком и лентами. Это был «майский шест». Девушки и парни плясали вокруг него и пели взапуски со скрипками. Солнышко закатилось, взошла луна, а веселье всё продолжалось. Я в нём участия не принимала: куда уж нашей сестре соваться в танцы! Я сидела себе на мягком мху, крепко держа в лапках свою колбасную
палочку. Одно местечко в лесу было просто залито лунным светом; там стояло дерево, обросшее таким мягким, нежным мхом, как… да, смею сказать, как шкурка самого мышиного царя, но цвета он был зелёного — просто благодать для глаз! И вдруг откуда ни возьмись под деревом появился целый полк прелестнейших малюток ростом мне по колено! Вообще они были похожи на людей, но куда лучше сложены. Они называли себя эльфами; платьица на них были из цветочных лепестков с отделкой из мушиных и комариных крылышек — очень недурно! Видно было, что они ищут чего-то, но чего? Вдруг несколько крошек подошли ко мне, и один, по-видимому, самый знатный из них, указал на мою колбасную палочку и сказал:
— Вот какую нам нужно! Она заострена на конце, как раз подходит!
И чем дольше он смотрел на неё, тем больше восхищался.
— Одолжить — одолжу, но чур — вернуть попрошу! — сказала я.
— Вернём, вернём! — сказали все в один голос, взялись за палочку — я её выпустила из лапок, —
вприпрыжку добежали с нею до освещённого луной местечка и водрузили её там в травке.
Им тоже хотелось устроить свой «майский шест», а моя палочка подошла им как раз; точно по заказу была сделана! Затем они принялись убирать её. И преобразилась же моя палочка!
Маленькие паучки опутали её золотыми нитями, прозрачным флёром и развевающимися флажками; они были так нежны, так воздушны, что колыхались от малейшего дуновения ветерка, и так сверкали при свете луны, что просто глазам было больно! А эльфы ещё взяли разноцветной пыльцы с крыльев бабочек, посыпали ею эти блестящие ткани, и они вмиг загорелись радужными огнями, словно усыпанные бриллиантами! Я просто не узнавала своей колбасной палочки; другого такого «майского шеста», в какой превратилась она, наверно, не нашлось бы в целом свете! Вот тут-то я и увидела настоящее великосветское общество эльфов; все они были без платьев — изящнее наряда и быть не могло. Меня пригласили полюбоваться на праздник, но издали:
я была для них слишком велика ростом. Ну и пошло у них веселье! Сначала как буд-
то зазвенели тысячи стеклянных колокольчиков, потом мне показалось, что запели лебеди, потом как будто закуковали кукушки, защёлкали
дрозды, а под конец стало казаться, что поёт весь лес! Детские голоса, звон колокольчиков и пение птиц — всё сливалось в чудеснейшую
мелодию, а инструментом был один «майский V. шест» эльфов! Моя колбасная палочка задала целый концерт! Никогда я не думала, чтобы из неё можно было извлечь столько, но всё, видно, зависит от того, в чьи руки попадёт вещь! Я даже растрогалась и заплакала от удовольствия.
Ночь была слишком коротка! Но там в это время года они длиннее не бывают. На заре подул ветерок,
зарябил поверхность лесного озера и развеял по воздуху тонкие, воздушные знамёна и флёр. Качающихся киосков из паутины, висячих мостов и балюстрад — или как они там называются, — что перекидывались с листка на листок, тоже как не бывало! Шестеро эльфов принесли мне мою колбасную палочку и спросили, нет ли у меня какого-нибудь желания, которое бы они могли исполнить. Я попросила их сказать мне, как готовят суп из колбасной палочки.
— Как мы готовим его? — переспросил самый знатный и засмеялся. — Да ты ведь только что видела это! Ты, пожалуй, едва узнала свою колбасную палочку!
— Вы не так поняли меня! — ответила я и рассказала начистоту, зачем пустилась странствовать по белу свету и чего ожидали от моего странствования у нас на родине.
— Какая польза, — добавила
я, — нашему царю и всему нашему славному мышиному царству
от того, что я видела всё это великолепие? Ведь не могу же я тряхнуть своей колбасною палочкой и сказать:
«Вот вам палочка, а вот и суп!» А это бы
годилось хоть на десерт — после очень сытного обеда!
Тогда эльф опустил свой мизинчик в чашечку голубой фиалки и сказал мне:
— Смотри! Я проведу пальцем по твоему дорожному посоху, и, когда ты вернёшься домой, во дворец мышиного царя, дотронься кончиком палочки до тёплой груди царя — из палочки посыплются фиалки, хотя бы это было среди суровой зимы! Теперь у тебя будет с чем явиться домой! В придачу же…
Но мышка не договорила, что дали ей в придачу, дотронулась до груди царя своей палочкой, и в самом
деле из неё дождём посыпались чудеснейшие фиалки. Благоухали они так сильно, что мышиный царь велел мышам, стоявшим поближе к печке, немедленно сунуть хвосты в огонь и покурить ими в кухне, а то сил не было выносить благоухание фиалок — этого сорта духов он не любил.
— Ну, а что же эльфы дали в придачу? — спросил он потом.
— А это, видите ли, так называемый эффект!
Она подняла колбасную палочку кверху, и цветы перестали сыпаться; в руках у мышки была опять голая палочка. Мышка взмахнула ею, как капельмейстер своим жезлом перед началом увертюры.
— Фиалки услаждают зрение, обоняние и осязание! — сказала она. — Но нужно ещё удовлетворить слух и вкус!
И вот она замахала палочкой — в ту же минуту загремела музыка, не такая, как в лесу на празднике эльфов, но какая слышится в кухнях. Вот так потеха пошла! Тут как будто и ветер свистел в трубах, и котлы с горшками кипели и бурлили напропалую, и лопаточка для углей барабанила по медному котлу! Вдруг всё смолкло. Послышалось тихое пение чайного котла… И не разобрать было, начинает ли он только свою арию или уже кончает. Но вот закипел маленький горшочек, за ним большой, и пошли каждый кипеть по-своему, не обращая внимания друг на друга, ни дать ни взять пустые горшки! А мышка махала своей палочкой все скорее, скорее; горшки пенились, пузырились, кипели через край, ветер выл, в дымовых трубах свистело… Жж! Все это было так ужасно, что и сама мышка уронила палочку от страха.
— Ну, этот суп не скоро переваришь! — сказал мышиный царь. — А десерта не будет?
— Нет, это всё! — отвечала мышка, приседая.
— Всё? Ну, так послушаем, что скажет нам следующая! — решил мышиный царь.

III. Что сумела рассказать вторая мышка

— Я родилась в дворцовой библиотеке! — начала вторая мышь. — Ни мне, ни моим родным никогда не выпадало на долю счастья попасть в столовую, не говоря уже о кладовой. Я и в кухне-то всего во второй раз в жизни — первый раз я была здесь, когда откланивалась перед отъездом. Да, мы таки частенько голодали в библиотеке, но зато поглощали массу знаний. И вот до нас дошёл слух о царской награде, обещанной за приготовление супа из колбасной палочки. Тогда-то моя бабушка и вытащила на свет божий одну рукопись; сама бабушка не умела читать, но слышала, как эту рукопись читали вслух. В ней, между прочим, говорилось, что «поэт способен сварить суп из колбасной палочки». Бабушка спросила меня, не поэт ли я? Я отвечала, что в чём другом, а уж в этом-то я неповинна. Тогда бабушка сказала: «Так ступай и постарайся сделаться поэтом!» — «А что нужно для этого?» — спросила я.
Додуматься до этого самой было для меня ведь не легче, чем сварить суп! Но бабушка моя слыхивала и об этом и сказала, что поэту прежде всего нужны три вещи: ум, фантазия и чувство! «Ступай и добудь их, а раз ты станешь поэтом, нетрудно будет справиться и с колбасной палочкой!» — прибавила бабушка.
Ну вот, я и пустилась на запад, чтобы сделаться поэтом. Я знала, что ум вообще главное, фантазия же и чувство не в таком почёте. Поэтому я решилась пуститься прежде в поиски за умом. Только
где его искать? «Ступай к муравью и поучись у него мудрости!» — сказал великий царь Соломон — это я узнала ещё в библиотеке, — и я шла, не останавливаясь, пока не наткнулась на муравейник. Тут-то я и навострила уши, чтобы набраться ума!
Очень почтенный народ эти муравьи!
Они — воплощение ума! Вся их жизнь — верно решённая арифметическая задача. «Работать и класть яйца, — говорят они, — значит жить настоящим и заботиться о будущем». Так они и поступают. Делятся они на два класса: на благородных и рабочих. Чин же у них всего один, чин первого класса; представительницей его является одна их царица, и только её мнение считается непогрешимым, — она, как казалось, проглотила всю мудрость на свете! Мне это было очень важно узнать. Она говорила так много и так умно, что мне показалось всё это просто глупостью. Она говорила, что их куча выше всего на свете, но рядом с кучей росло дерево куда выше!
Этого нельзя было даже отрицать, и потому об этом вовсе умалчивалось. Но раз вечером один муравей заблудился на том дереве и всполз по стволу его хоть и не до самой вершины, но всё же выше, чем всползал раньше кто-либо из его муравейника. Повернув назад и добравшись наконец до дому, он поспешил рассказать, что есть кое-что и повыше их муравейника!
Но муравьи нашли, что он оскорбляет своим рассказом всё их общество, и присудили ему носить намордник, а также пребывать в длительном одиночестве.
Вскоре случилось побывать на том дереве другому муравью; он сделал то же самое открытие и начал докладывать о нём обществу, но более рассудительно и туманно, чем первый. Этот муравей был всеми уважаем, принадлежал к числу благородных, ему и поверили, а когда он умер, даже поставили ему памятник из яичной скорлупы — всё из уважения к науке. Видела я тоже, — продолжала мышка, — что муравьи постоянно носятся со своими яичками на спине. Случилось одному из них потерять своё. Батюшки, как хлопотал он, чтобы как-нибудь опять взвалить его на спину!
Но дело всё не ладилось; тогда явились на помощь двое других и с таким жаром принялись помогать товарищу, что чуть было сами не потеряли своих яичек; но тут они сразу оставили всякое попечение: своя
шкурка ведь ближе к телу! И царица их объявила, что в данном случае было выказано и сердце, и ум. «А эти две вещи ставят нас, муравьёв, во главе всех разумных творений! Но ум всё-таки должен преобладать, и я умнее всех!» Тут она приподнялась на задние лапки и сразу бросилась мне в глаза; ошибки быть не могло — я и проглотила её. Сказано: «Ступай к муравью и поучись у него мудрости», — а я запаслась теперь самой царицей муравьёв!
Потом я подошла поближе к упомянутому высокому дереву. Это был старый могучий развесистый дуб. Я знала, что в ветвях каждого дерева живёт одно существо, женщина, «дриада», как её зовут. Она рождается и умирает вместе с деревом. Я слышала об этом ещё в библиотеке. И вот передо мною стояло дерево, а в ветвях его сидела дриада. Она вскрикнула от испуга, увидав меня так близко, — она, как и все женщины, очень боялась мышей, да у неё и были на то причины: я могла ведь
перегрызть ствол дуба, так что жизнь её, так ска-
зать, висела на волоске! Но я заговорила с ней ласково, приветливо, и она ободрилась, даже взяла меня на руки, а узнав, почему я отправилась странствовать по белу свету,
обещала доставить мне случай — может быть, даже в этот самый вечер — обрести одно из двух искомых сокровищ: фантазию. Она рассказала мне, что гений Фантазии — её добрый друг, что он прекрасен, как сам бог любви, и часто отдыхает в тени её дерева, убаюкиваемый шелестом листьев — они шумят в эти минуты сильнее обыкновенного. Он зовёт её своею дриадой, рассказывала она, а дерево — своим любимым деревом. Сучковатый, могучий красавец дуб пришёлся ему по душе;
корни дуба так глубоко и крепко сидят в земле, а ствол и вершина возносятся высоко-высоко к небу и знакомы и со снежной вьюгой, и с резкими ветрами, и с ясным солнечным светом. Потом дриада прибавила: «Птицы гнездятся в ветвях моего дерева и поют нам о чужих странах, а на единственной засохшей ветви свил себе гнездо аист — это и красит дерево, и даёт случай узнать кое-что о стране пирамид! Всё это как нельзя больше по душе гению Фантазии, но ему и этого всего мало, и он заставляет меня рассказывать ему о жизни в лесу с того времени, как я была ещё крошкой, а дуб таким маленьким ростком, что его могла заглушить крапива. Я должна рассказывать ему всю нашу жизнь вплоть до настоящего времени, когда мы с дубом достигли полного расцвета и красоты. Присядь же тут под диким ясменником и карауль: как только гений Фантазии придёт, я улучу минутку, вытащу у него из крыла одно пёрышко и дам тебе. А уж больше этого не получить ни одному поэту! Так хватит и с тебя!»
И гений Фантазии явился, пёрышко было вытащено, и я схватила его! — продолжала мышка. — Я подержала его в воде, пока оно не размякло, и всё-таки трудновато было с ним сладить! Ну да я сладила, всё изгрызла! Да, нелегко догрызться до звания поэта! Переварить-то сколько приходится! Теперь во мне были и ум, и фантазия, и они-то мне и подсказали, что третью вещь я найду в библиотеке. Один великий человек сказал и даже написал, что есть такие романы, которые только для того и существуют, чтобы освобождать людей от лишних слёз, иными словами, являются чем-то вроде губок для вбирания в себя чувств. Я даже помнила пару таких книг; они всегда особенно возбуждали мой аппетит — такие они были истрёпанные, засаленные; должно быть, они восприняли в себя целое море чувств!
Я вернулась домой, в библиотеку, и живо проглотила почти целый роман, то есть более существенную часть,
мякоть, а корки, переплёт оставила. Когда я переварила этот роман и ещё один, я уже почувствовала, как что-то во мне всколыхнулось, когда же поела ещё немножко из третьего — стала поэтом. Я сказала это самой себе и повторила другим. У меня болела и голова, и все внутренности, и не знаю уж, что только во мне не болело! Тут я стала придумывать, какие истории можно было бы привести в связи с колбасной палочкой, и в мыслях у меня так и заскакали разные палочки — муравьиная царица, как видно, была необыкновенно умна! Я вспомнила и о человеке, которому стоило взять в рот белую палочку, чтобы сделаться невидимкой, и многие другие истории, пословицы и поговорки, в которых упоминается о палочках. Все мои мысли повисли на этих палочках! И о каждой можно сочинить стихи, если ты поэт, а я — поэт, я добилась этого звания собственными зубами! Так вот, я ежедневно могу потчевать вас историями про палочки. Вот каков мой суп!
— Посмотрим, что скажет нам третья! — проговорил мышиный царь.
— «Пи-пи!» — послышался вдруг писк за дверью, и в кухню стрелой влетела четвёртая мышка, которая считалась погибшей.
Она опрокинула палочку с флёром и объявила, что бежала день и ночь, ехала по железной дороге на товарном
поезде — случай такой выдался — и всё-таки чуть-чуть не опоздала.
Она протолкалась вперёд; вид у неё
был довольно растрёпанный; палочку
свою она потеряла, но язык — нет,
и в ту же минуту принялась им работать, словно её только и ждали, её и готовились слушать, а до всего остального никому в свете не было и дела. Она спешила высказаться. Явилась она так неожиданно, что никто не успел и рта разинуть, и с мыслями собраться, а она уж говорила. Послушаем!

IV. Что сумела рассказать четвёртая мышка, говорившая раньше третьей

— Я прямо направилась в самый большой город! —
тараторила она. — Имени его не упомню, я вообще плохо запоминаю имена. Приехала я по железной дороге, а с вокзала меня вместе с конфискованными товарами отвезли в ратушу. Там я подбежала к тюремщику. Он рассказывал о своих заключённых, особенно об одном, который сидел за свои необдуманные слова. Об этих словах и толковали, и совещались, и читали, и писали!.. «А и всё-то дело — суп из колбасной палочки! Но как бы бедняге не поплатиться за него головой!» — прибавил тюремщик. Конечно, я заинтересовалась этим заключённым, улучила минутку да и прошмыгнула к нему; как ни запирай двери, всегда останется мышиная лазейка! Какой он был бледный, бородатый! Большие глаза так и горели. Лампа чадила, но стены уж привыкли к этому и больше не чернели. Заключённый чертил на них разные рисунки и стихи — белым на чёрном; я их, впрочем, не читала. Скучно ему,
я думаю, было, и я явилась желанной гостьей. Он стал приманивать меня хлебными крошками, принялся насвистывать и ласково уговаривать меня; он так рад был мне! Я почувствовала к нему доверие, и мы скоро стали друзьями. Он делился со мной хлебом и водой, давал мне сыру и колбасы, словом, жилось мне привольно, но главным образом, признаюсь, привязало меня к нему хорошее обращение. Он позволял мне бегать по своей ладони, по руке, забираться в рукав, цепляться за бороду и звал меня своим маленьким другом. И я его полюбила — это, кажется, всегда бывает взаимно. Я забыла даже цель своего путешествия, а колбасную палочку свою оставила в щели в полу; там она и посейчас! Я и не желала никуда уходить оттуда — уйди я, у бедняги не осталось бы никого на свете, а это уж больно мало! Я и осталась, но он-то не остался! Как печально он говорил со мною перед разлукой! Дал мне двойную порцию хлеба и сырной корки, послал мне воздушный поцелуй, ушёл… и больше не вернулся! Я не знаю его истории. «Суп из колбасной палочки», — говорил сторож, я и отправилась к нему. Но не следовало бы мне доверяться ему. Он, правда, взял меня на руки, но потом засадил в клетку, в колесо! Один ужас! Бежишь, бежишь, а всё ни с места, только смеются над тобой!
Но у тюремщика была внучка, прелестная крошка с золотыми кудрями, весёлыми глазками и смеющимся ротиком. «Бедная мышка!» — сказала она, заглянув в мою гадкую клетку, открыла дверку — я прыг на подоконник, а оттуда на крышу. «Опять на воле! Опять на воле!» — только это и вертелось у меня в голове, а цель путешествия совсем вылетела.
Темно было; дело шло к ночи, я и заночевала в старой башне. Тут жили сторож и сова. Я решила не доверяться ни тому, ни другому — особенно ей! Она похожа на кошку и обладает тем недостатком, что любит поедать мышей! Но всем свойственно ошибаться, ошиблась
и я; сова оказалась почтенной, в высшей степени образованной старушкой. Она знала побольше самого сторожа, столько же, сколько я! Совята привязывались к каждому слову, к каждой вещи, заводили споры и разговоры. «Полно вам стряпать суп из колбасной палочки!» — говорила им мать, строже этого она уж выразиться не могла — она была такой любящей мамашей. Я почувствовала к ней доверие и пискнула из щели, где сидела. Доверие это её тронуло, и она пообещала мне своё покровительство; ни один зверь не смел теперь меня съесть, это сова собиралась сделать сама — зимой, когда корма будут плохие.
Умница она была большая! Она доказала мне, что сторож не мог завывать без помощи рога, который всегда висел у него через плечо. «А он-то чванится, воображает себя совой в башне! Высоко залетает, да низко садится! Суп из колбасной палочки, и больше ничего!» — добавила сова.
Я сейчас же попросила у неё рецепт этого супа, и вот что она сказала мне.
— Суп из колбасной палочки — только поговорка людская, её понимают на разные лады, и всякий думает, что он-то как
раз понимает её вернее всех. В сущности же, суп из колбасной палочки — один пшик! «Пшик!» — сказала она. Я была
поражена. Истина не всегда бывает приятной, но всё-таки она выше
всего! То же сказала и старуха сова. Я обдумала всё это и поняла, что, если я принесу домой самое высшее, я принесу побольше, чем суп из колбасной палочки. И я заспешила изо всех сил, чтобы успеть вовремя принести домой самое высшее и лучшее — истину. Мыши — народ просвещённый, мышиный царь стоит во главе его и способен сделать даже меня царицей во имя истины!
— Твоя истина — ложь! — сказала третья мышь, которой ещё не дали говорить. — Я могу сварить суп из колбасной палочки и сварю!

V. Как был сварен суп

— Яне рыскала по белу свету! — продолжала третья мышь. — Я оставалась дома, оно и вернее. Нечего ездить за границу — всему не хуже можно выучиться и здесь! Я осталась, и то, что я знаю теперь, я узнала не от сверхъестественных существ, не выгрызла из книг, не выпытала от сов; нет, я дошла до всего собственным умом. Прикажите поставить котёл на плиту!.. Теперь налейте воды! Полнее, до самых краёв!.. Разведите огонь!.. Пусть вода закипит ключом!.. Теперь палочку в воду! А затем не угодно ли мышиному царю опустить в кипяток свой хвост и помешивать им суп!
Чем дольше будет царь мешать суп, тем крепче выйдет навар. Затрат никаких, приправ тоже, только — мешать и мешать!
— Нельзя ли мешать кому-нибудь другому? — спросил мышиный царь.
— Нет! — ответила мышь. — Вся сила в хвосте мышиного царя!
Вода закипела, мышиный царь примостился поближе — небезопасно-таки было! — и вытянул хвост, словно собирался снять им устой со сливок и потом облизать его, как это часто делают в молочных ловкие мышки. Но едва он сунул хвост в горячий пар — подпрыгнул и соскочил на пол.
— Разумеется, ты будешь моей царицей! — вскричал он. — Суп же погодим варить до нашей золотой свадьбы — бедным по крайней мере будет чего ожидать, чему радоваться, да ещё как долго!
И вот сыграли свадьбу. Но некоторые из мышей, вернувшись домой, сказали:
— Какой же это суп из колбасной палочки? Это скорее суп из мышиного хвоста!
Кое-что из рассказанного они одобряли, но, в общем, всё могло, по их мнению, быть иначе!
— Я бы рассказала это вот так-то и так-то! — рассуждала каждая.
Это была уж критика, а критика всегда ведь бывает так умна — задним числом.
История эта обошла весь свет; мнения о ней разделились, но сама она уцелела, а это самое главное и в больших, и в малых вещах, даже в супе из колбасной палочки; не надо только ожидать за него благодарности!

ДОМОВОЙ МЕЛОЧНОГО ТОРГОВЦА

Жил-был заправский студент, ютился он на чердаке и ровно ничего не имел за душой, и жил-был заправский мелочной торговец, этот занимал целый нижний этаж, да и весь дом принадлежал ему. У него-то и прижился домовой. Ещё бы! Тут он каждый сочельник угощался кашей с маслом; у мелочного торговца хватало средств на такое угощение! Итак, домовой жил да жил в лавке, и это очень поучительно.
Раз вечером из задних дверей появился студент; ему понадобилось купить свечку и сыру; послать ему было некого, он и пришёл в лавку сам. Получив от него плату за покупки, лавочник и лавочница пожелали ему доброго вечера, а лавочница-то была из таких женщин, что могли сказать и побольше, чем «добрый вечер», — она отличалась даром красноречия. Студент кивнул им в ответ, продолжая читать то, что было напечатано на бумаге, в которую завернули ему сыр. Бумага оказалась листом, вырванным из какой-то старой книги поэтического содержания.
— У меня этого добра ещё много! — сказал лавочник. — Книжка досталась мне от одной старухи за горсточку кофейных зёрен. Хотите дать восемь скиллингов, так берите все остальные листы.
— Спасибо! — сказал студент. — Дайте мне их вместо сыра! Я могу обойтись и одним хлебом с маслом! Грех был бы, если бы всю книгу изорвали в клочки! Вы — отличный человек, практический человек, но в поэзии смыслите не больше этой бочки!
Он выразился довольно невежливо, особенно по отношению к бочке, но лавочник рассмеялся, и студент тоже: он ведь, так сказать, пошутил только. Зато домовой обиделся: как смели сказать такую вещь самому домовладельцу, продавцу лучшего масла!
Наступила ночь, лавку заперли, и все, кроме студента, улеглись спать. Домовой вошёл в спальню и взял язычок хозяйки — он ей ведь не нужен был, пока она спала. Стоило домовому прикрепить этот язычок к какому-нибудь предмету в лавке — тот сейчас получал дар слова и мог высказать все свои мысли и чувства не хуже самой лавочницы. И хорошо, что язычок мог служить лишь одному предмету зараз, а то они просто бы оглушили друг друга.
Домовой прикрепил язычок к бочке, в которую сваливались старые газеты, и спросил её:
— Вы в самом деле не знаете, что такое поэзия?
— Знаю! — отвечала она. — Это обыкновенно печатается в подвальных столбцах газеты и потом отрезается. Полагаю, что во мне этого добра побольше, чем у студента, а я ведь только ничтожная бочка в сравнении с самим лавочником.
Потом домовой прикрепил язычок к кофейной мельнице — то-то она замолола! Затем к кадочке из-под масла и, наконец, к денежному ящику. Все оказались одного мнения, а с мнением большинства приходится уж считаться!
— Постой же ты, студентик! — сказал домовой и тихонько поднялся по чёрной лестнице на чердак, где жил студент. В каморке было светло; домовой приложился глазком к замочной скважине и увидал, что студент сидит и читает рваную книгу; но какой свет разливался от неё! Один яркий луч, исходивший из книги, образовывал как бы ствол великолепного дерева, которое упиралось вершиной в самый потолок и широко раскинуло свои ветви над головой студента. Листья его были один
свежее другого, каждый цветок — прелестной девичьей головкой со жгучими чёрными или с ясными голубыми глазами, а каждый плод — яркой звездой. И что за дивные пение и музыка звучали в каморке!
Нет, крошка домовой не только никогда не видел и не слышал ничего такого на самом деле, но и представить себе не мог! Он так и замер на цыпочках у дверей и всё глядел, глядел, пока свет не потух. Студент уже потушил лампу и улёгся в постель, а домовой всё стоял на том же месте; дивная мелодия всё еще звучала в комнате, убаюкивая студента.
— Вот так чудеса! — сказал домовой. — Не ожидал. Право, я думаю переселиться к студенту!
Подумав хорошенько, он, однако, вздохнул:
— У студента ведь нет каши!
И он спустился — да, спустился опять вниз к лавочнику. И хорошо сделал — бочка чуть было не истрепала весь язычок хозяйки, высказывая, как следует смотреть на содержимое её с одной стороны, и уже собиралась было повернуться, чтобы выяснить дело и с другой. Домовой снёс язычок обратно хозяйке, но с тех пор вся лавка — от денежного ящика до растолок — была одного мнения с бочкой и стала относиться к ней с таким уважением, так уверовала в её богатое содержание, что, слушая, как лавочник читал что-нибудь в вечернем «Вестнике» о театре или об искусстве, твёрдо верила, что и это всё взято из бочки.
Но крошка домовой уже не сидел, как бывало прежде, спокойно на своём месте, прислушиваясь ко всей этой премудрости; едва только в каморке у студента показывался свет, домового неудержимо влекло туда, словно лучи этого света были якорными канатами, а сам он якорем.
Он глядел в замочную скважину, и его охватывало такое же чувство, какое испытываем мы при виде величавой картины взволнованного моря в час, когда над ним
пролетает ангел бури. И домовой не мог удержаться от слёз; он и сам не знал, почему плачет, слёзы лились сами собою, а самому ему было и сладко, и больно. Вот бы посидеть вместе со студентом под самым деревом! Но чему не бывать, тому и не бывать — домовой рад был и замочной скважине. И он простаивал целые часы в холодном коридоре, даже когда наступила осень. Из слухового окна дуло, стоял страшный холод, но крошка домовой не чувствовал ничего, пока свет не погасал и чудное пение не замирало окончательно. У! как он дрожал потом и торопился пробраться в свой уютный и тёплый уголок в лавке. Зато когда дело доходило до рождественской каши с маслом, то на первом плане был уже лавочник.
Но вот раз ночью домовой проснулся от страшного грохота; в ставни барабанили с улицы кулаками, ночной сторож давал свистки; где-то загорелось, и вся улица была как в огне. Где же был пожар, в самом ли доме или у соседей? Вот ужас! Лавочница так растерялась, что выхватила из ушей свои золотые серёжки и сунула их в карман, чтобы хоть что-нибудь спасти; лавочник кинулся к своим процентным бумагам, а служанка к своей шёлковой мантилье — франтиха была! — словом, каждый старался спасти, что получше.
И вот крошка домовой в два прыжка очутился на верху чердачной лестницы и шмыгнул в каморку студента, который преспокойно смотрел на пожар в открытое окно, горело у соседей. Крошка домовой схватил со стола дивную книгу, сунул её в свой красный колпачок и прижал его обеими руками к груди: лучшее сокровище дома было спасено! Потом он взобрался на самую крышу, на верхушку трубы, и сидел там, освещённый ярким заревом пожара, крепко держа обеими руками красный колпачок с сокровищем. Теперь он узнал, чему, собственно, принадлежит всем сердцем! Но когда пожар затушили и домовой пришёл в себя, он сказал:
— Да, я разделюсь между обоими! Нельзя же мне совсем оставить лавочника — а каша-то?
И он рассудил совершенно по-человечески! И мы все тоже ведь держимся лавочника — ради каши!

ДИКИЕ ЛЕБЕДИ

Далеко-далеко, в той стране, куда улетают ласточки, когда у нас настаёт зима, когда-то жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочка, Элиза. Одиннадцать братьев-принцев ходили в школу со звездой на груди и саблей на боку, а писали они на золотых досках алмазными грифелями и отлично умели читать и по книжке, и наизусть. Сразу было видно, что это принцы! Сестрица их Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства.
Да, этим детям жилось куда как хорошо! Только недолго длилось их счастье…
Король, их отец, женился на злой королеве, и она невзлюбила бедных сирот. Им пришлось это почувствовать на себе в первый же день. Когда во дворце шло веселье и дети затеяли игру в гости, мачеха вместо пирожных и печёных яблок, которые дети обычно получали вдоволь, насыпала им полную чашку песку и сказала, что они могут вообразить, будто это лакомство.
Через неделю она отдала маленькую Элизу на воспитание в крестьянскую семью, жившую в деревне, а потом так наклеветала королю на бедных принцев, что он и видеть их больше не хотел.
— Ну, разлетайтесь на все четыре стороны! — сказала однажды злая королева. — Обратитесь в безголосых птиц и сами о себе заботьтесь.
Однако она всё-таки не смогла причинить им столько зла, сколько хотела: принцы, правда, обратились в птиц, но не в таких, как желала королева, — одиннадцать прекрасных диких лебедей с криком вылетели в окна из дворца и понеслись над парком и лесом. Было ещё раннее утро, когда лебеди подлетели к деревенскому домику,
где крепким сном спала их сестрица Элиза. Они летели над крышей, вытягивали свои гибкие шеи и хлопали крыльями, но никто их не услышал и не увидел; так и пришлось им улететь ни с чем. Высоко-высоко взвились они и под самыми облаками полетели к большому тёмному лесу, что тянулся до самого моря.
В крестьянском домике бедная маленькая Элиза играла зелёным листом — других игрушек у неё не было. Проткнув в этом листе дырочку, Элиза смотрела сквозь неё на солнце, и ей казалось, будто она видит ясные глаза своих братьев; когда же по её щёчке скользили тёплые лучи, она вспоминала, как братья целовали её.
Дни шли за днями, один похожий на другой. Всякий раз, как ветер колыхал розовые кусты, которые росли возле дома, и шептал розам: «Что может быть красивее вас?» — розы качали головками и говорили: «Элиза красивее». Всякий раз, как в воскресный день старушка читала молитвенник у дверей своего домика, а ветер переворачивал листы и нашёптывал книге: «Кто может быть благочестивей тебя?» — книга отвечала: «Элиза благочестивее». И розы, и молитвенник говорили сущую правду.
Но вот Элизе минуло пятнадцать лет, и её отправили домой. Как увидела королева, какой красавицей стала Элиза, разгневалась и возненавидела её. Она охотно превратила бы падчерицу в дикого лебедя, да не посмела, потому что король хотел видеть свою дочь.
Тогда королева рано утром пошла в мраморную купальню, украшенную роскошными коврами и мягкими шкурами, поймала трёх жаб, поцеловала их и сказала первой:
— Прыгни Элизе на голову, когда она войдёт сюда, в купальню: пусть она станет такой же тупой, как ты! А ты прыгни Элизе на лоб, — приказала она другой жабе, — пусть она станет такой же безобразной, как ты; тогда и отец родной её не узнает! Ну а ты прыгни ей
на сердце, — шепнула королева третьей жабе, — пусть она озлобится и сама страдает от своей злости!
Сказав это, она бросила жаб в прозрачную воду, и вода мгновенно позеленела. Тогда королева позвала Элизу, раздела её и приказала ей выкупаться. Элиза погрузилась в воду — тут одна жаба запуталась у неё в волосах, другая села ей на лоб, а третья — на грудь. Но девушка этого даже не заметила; только когда она вышла из бассейна, по воде поплыли три красных мака. Это жабы превратились в маки, полежав у Элизы на голове и груди, а не будь они отравлены поцелуем ведьмы, они сделались бы красными розами. На Элизу колдовство подействовать не могло, так как она была благочестива и невинна.
Увидав это, злая королева натёрла Элизу соком грецкого ореха, так что кожа у неё стала тёмно-коричневой, вымазала её прелестное личико вонючей мазью и спутала её чудесные волосы. Теперь красавицу Элизу и узнать было нельзя. Даже король, увидев её, испугался и не признал в ней своей родной дочери. Да и никто не узнавал Элизы, кроме цепной собаки и ласточек; но ведь они были просто ничтожные твари, и с ними не считались.
Заплакала бедняжка Элиза и вспомнила о своих изгнанных братьях. Удручённая, она тайком ушла из дворца и целый день бродила по полям и болотам, пробираясь к огромному лесу. Она и сама хорошенько не знала, в какую сторону идти, но так стосковалась по братьям, которых тоже выгнали из родного дома, что решила найти их во что бы то ни стало.
Не успела Элиза углубиться в лес, как совсем стемнело, и она заблудилась. Тогда девушка улеглась на мягкий мох и, помолившись, положила голову на пень. В лесу было тихо и тепло; в траве, как зелёные блуждающие огоньки, мелькали сотни светлячков, и, когда Элиза слегка задела ветку кустика, на землю звёздным дождём посыпались блестящие искры.
Всю ночь Элиза видела во сне братьев. Снилось ей, будто все они опять стали детьми, играли вместе, писали грифелями на золотых досках и рассматривали чудеснейшую книжку с картинками, которая стоила полкоролевства. Но теперь они писали не чёрточки и нулики, как прежде, — нет, они рассказывали обо всём, что видели и пережили. А картинки в книжке были живые: нарисованные птицы пели, люди соскакивали со страниц и разговаривали с Элизой и её братьями. И всякий раз, как она переворачивала страницу, рисунки прыгали на свои места, чтобы не перепутаться.
Когда Элиза проснулась, солнце поднялось уже высоко. Его не было видно за густой листвой, но лучи его протянулись над верхушками высоких деревьев, как золотистая ткань. Растения благоухали, птички подлетали к Элизе так близко, что казалось — вот-вот сядут к ней на плечи. Она услыхала плеск воды: это несколько родников, слившись вместе, образовали водоём с чудесным песчаным дном. Правда, вокруг него разрослись кусты, но в одном месте олени проделали для себя в этой изгороди широкий проход, и Элиза смогла по нему спуститься к водоёму. Вода в нём была так прозрачна, что, если бы ветер не шевелил ветвей, деревья и кусты можно было бы принять за нарисованные — так ясно отражался в зеркале вод каждый листик, и освещённый солнцем, и прятавшийся в тени.
Элиза даже испугалась, когда увидела в воде своё лицо — такое оно было чёрное и безобразное; но стоило ей зачерпнуть воды и ополоснуть глаза и лоб, как её нежная кожа опять засияла белизной. Тогда Элиза разделась, вошла в свежую чистую воду и снова стала такой красавицей королевной, какой во всём свете не сыскать.
Одевшись, она заплела в косу свои длинные волосы и подошла к журчащему источнику. Зачерпнув рукой воды, она выпила её и побрела дальше по лесу, сама не зная куда и думая о своих братьях. Увидев дикую
яблоню, ветви которой гнулись от тяжести плодов, Элиза съела несколько яблок, а утолив голод, подпёрла ветви шестами и пошла в глубь леса. Там была такая тишина, что девушка слышала свои собственные шаги, слышала даже шуршание каждого сухого листика, попавшего ей под ноги. Ни одна птичка не залетала в эту глушь, ни один солнечный луч не мог проникнуть в тёмную чащу. Огромные деревья с высокими стволами стояли почти соприкасаясь, и, когда Элиза смотрела прямо перед собой, ей чудилось, будто дорогу ей преграждает частокол. Никогда ещё девушка не чувствовала себя такой одинокой.
А ночь была тёмная-тёмная! Во мху не светилось ни одного светлячка. Печальная Элиза улеглась на траву; и вдруг ей почудилось, будто ветви над нею раздвинулись и на неё глядят кроткие божьи очи, а из листвы выглядывают маленькие ангелочки. Проснувшись утром, она и сама не знала, было ли то во сне или наяву.
Элиза пошла дальше в лес, и вот ей повстречалась старушка с корзинкой в руках.
В корзинке были ягоды, и старушка угостила ими девушку, а та спросила, не проезжали ли тут по лесу одиннадцать принцев.
— Нет, — ответила старушка, — но вчера я видела, как здесь по реке плыли одиннадцать лебедей в золотых коронах. — И она повела Элизу к обрыву над рекой.
На обоих её берегах росли деревья, протянувшие друг другу длинные густолиственные ветви. Некоторым деревьям было трудно сплести свои ветви с ветвями собратьев, стоявших на другом берегу, и они так вытянулись над водой, что корни их вылезли из земли — таким образом они всё-таки добились своего.
Простившись со старушкой, Элиза пошла к устью реки, впадавшей в открытое море.
И вот молодая девушка увидела прекрасное безбрежное море, но не видно было на нём ни одного паруса, не было и лодочки, на которой она могла бы пуститься
в дальнейший путь. Берег был усыпан камешками. Море выбросило их на сушу и так отшлифовало, что они сделались совсем круглыми. Да и остальные выброшенные морем предметы — стекло, железо, крупные камни — тоже носили на себе следы морских волн, а ведь вода была мягче нежных рук девушки.
Увидела всё это Элиза и подумала: «Волны неустанно катятся одна за другой и сглаживают острые края и углы даже у самых твёрдых предметов. Буду же и я трудиться неустанно! Спасибо вам за науку, светлые, быстрые волны. Сердце говорит мне, что когда-нибудь вы отнесёте меня к моим милым братьям».
Но вот девушка заметила на выброшенных морем водорослях одиннадцать белых лебединых перьев, собрала их и связала в пучок. На перьях ещё блестели светлые капли — росы или слёз, кто знает! Пустынно было на берегу, но Элиза не скучала: ведь море то и дело менялось, и за несколько часов тут можно было увидеть больше, чем на берегу пресного озера за целый год. Надвигалась большая чёрная туча, а море как будто говорило: «Я тоже могу почернеть!» — и начинало бурлить, волноваться, покрываться белыми гребешками; если же по небу плыли розовые облака, а ветер утихал, море напоминало лепесток розы. Оно то белело, то становилось зелёным, но, каким бы спокойным оно ни казалось вдали, на берег непрестанно набегали лёгкие волны, и вода тихо вздымалась, словно грудь спящего ребёнка.
Когда солнце стало заходить, Элиза вдруг увидела вереницу диких лебедей в золотых коронах. Их было одиннадцать, и летели они к берегу один за другим, вытянувшись длинной белой лентой. Заметив их, Элиза взбежала на обрыв и спряталась за куст, а лебеди, хлопая своими большими белыми крыльями, опустились на землю неподалёку.
В ту самую минуту, как солнце скрылось, лебеди сбросили своё оперение и превратились в одиннадцать
красавцев принцев, братьев Элизы. Девушка громко вскрикнула, она сразу узнала их: хотя они очень изменились, сердце подсказало ей, что это её братцы. Она бросилась их обнимать, называя каждого по имени, а они тоже очень обрадовались, узнав свою младшую сестрицу, которая теперь выросла и так похорошела. Все они то смеялись, то плакали, рассказывая друг другу, как жестоко поступила с ними мачеха.
— Мы, братья, — сказал самый старший, — летаем дикими лебедями весь день, пока солнце на небе. Когда же оно заходит, мы опять принимаем человеческий образ. Поэтому во время заката мы всегда должны быть на земле, ведь случись нам превратиться в людей, когда мы летим над облаками, — мы тотчас же упали бы со страшной высоты. Живём мы не здесь, а в далёкой заморской стране, очень красивой. Но, чтобы добраться
до неё, нужно переплыть через море, а по пути нет ни одного острова, где мы могли бы переночевать. Только в самой середине моря над водой поднимается небольшой одинокий утёс, на котором мы можем держаться, лишь тесно прижавшись друг к другу. Если море бушует, брызги летят у нас над головой, однако мы благодарим судьбу и за это пристанище. Мы ночуем там в человеческом облике, и, не будь этого утёса, нам никогда бы не удалось навестить свою милую родину. Лишь раз в году можем мы прилетать сюда, выбрав для перелёта самые длинные летние дни. Мы проводим здесь одиннадцать дней и часто летаем над тем большим лесом — оттуда виден дворец, где мы родились и где живёт наш отец, и колокольня церкви, близ которой покоится наша мать. Тут даже кусты и деревья словно родные нам; по равнинам, как в дни нашего детства, бегают дикие лошади,
а углежоги по-прежнему поют те самые песни, под которые мы когда-то плясали. Тут наша родина, к ней тянется сердце, и здесь мы нашли тебя, милая, дорогая сестричка. Ещё два дня мы пробудем здесь, а затем придётся нам улететь за море, в чудесную, но чужую страну! Но мы не сможем взять тебя с собою. Ведь у нас нет ни корабля, ни лодки.
— Как бы мне расколдовать вас! — твердила братьям сестра.
Так они проговорили почти всю ночь и задремали только перед рассветом.
Элиза проснулась от шума лебединых крыльев. Братья её опять превратились в птиц и большими кругами
уходили в вышину; вскоре они совсем скрылись из виду. С Элизой остался только младший брат. Лебедь
положил голову к ней на колени, а она гладила и перебирала его белые пёрышки. Целый день провели они вдвоём, а к вечеру снова прилетели остальные, и, когда солнце село, все снова приняли человеческий облик.
— Завтра мы улетим отсюда и вернёмся не рань-
ше будущего года, — сказал младший брат, — но тебя не покинем здесь. Хватит ли у тебя мужества улететь с нами? Сейчас, когда я снова человек, руки мои достаточно сильны, чтобы пронести тебя по всему лесу, —
так неужели же мы все не сумеем перенести тебя через море на наших крыльях?
— Да, возьмите меня с собой! — воскликнула Элиза.
Всю ночь они плели сетку из гибкого лозняка и камыша. Сетка вышла большая и прочная, и Элиза легла
на неё. А на восходе солнца братья превратились в диких лебедей, подняли сетку клювами и вместе с милой
сестрицей, ещё спавшей сладким сном, взвились к облакам. Солнце светило ей прямо в лицо, поэтому один лебедь летел над её головой, чтобы защищать её от солнечных лучей своими широкими крыльями.
Они были уже далеко от суши, когда Элиза проснулась. Ей почудилось, будто она всё ещё видит сон — так странно было лететь над морем. Возле неё лежала веточка с чудесными спелыми ягодами и пучок вкусных кореньев. Всё это раздобыл и положил в сетку младший брат. Элиза благодарно улыбнулась ему, догадавшись, что это он летит над нею и защищает её от солнца своими крыльями.
Лебеди летели так высоко, что первый корабль, который они увидели на море, показался им плывущей по воде белой чайкой. В небе позади них громоздилось огромное облако — прямо гора! — и на нём Элиза увидела движущиеся исполинские тени одиннадцати лебедей и свою собственную. Вот была картина! Более красивой ей ещё не приходилось видеть! Но, по мере того как солнце поднималось выше, облако отставало от лебедей, а тени мало-помалу исчезали.
Целый день летели лебеди с быстротой стрелы, пущенной из лука, но всё-таки медленней обычного, они ведь несли сестру! День стал склоняться к вечеру, поднялся встречный ветер. Элиза со страхом следила за солнцем — оно опускалось всё ниже, а одинокого морского утёса всё ещё не было видно. Вдруг ей показалось, что лебеди как-то судорожно машут крыльями. «Ах, ведь это по моей вине они не могут лететь быстрее! — подумала она. — Зайдёт солнце, они превратятся в людей, упадут в море и утонут!»
Чёрная туча всё приближалась; сильные порывы ветра предвещали бурю; облака сгрудились в грозный свинцовый вал, катившийся по небу; молния сверкала за молнией, а утёс всё не показывался.
Но вот солнце уже почти коснулось воды. Сердце Элизы затрепетало, а лебеди вдруг полетели вниз с неимоверной быстротой. Девушка уже подумала, что они падают, но нет, они ещё летели. Лишь тогда, когда солнце наполовину скрылось под водой, Элиза увидела внизу маленький утёс, величиной не больше тюленя, высунувшего голову из воды. Солнце угасало быстро, вот оно стало казаться всего лишь звёздочкой; но лебеди уже опустились на камни. И в этот миг солнце погасло, как последняя искра догоревшей бумаги. Элиза увидела вокруг себя братьев. Все они стояли рука об руку, едва умещаясь на крошечном утёсе. Море билось о камень, обрушиваясь на них дождём брызг, небо пылало от молний, удар за ударом грохотали громовые раскаты, но сестра и братья держались за руки и пели псалом, черпая в нём утешение и мужество.
На заре буря улеглась и небо прояснилось.
С восходом солнца лебеди вместе с Элизой полетели дальше. На море ещё было волнение, и они видели с высоты, как плывут по тёмно-зелёной воде клочья белой пены, словно необозримая стая лебедей.
Когда солнце поднялось выше, Элиза увидела перед собой как бы повисшую в воздухе гористую страну со сверкающими снежными вершинами. Среди гор широко раскинулся замок, опоясанный воздушными колоннадами, ниже колыхались пальмовые леса и невиданные цветы величиной с мельничные колёса. Элиза спросила, не в эту ли страну они летят, но лебеди сказали: «Нет, это волшебный, вечно меняющийся облачный замок Фата-Морганы, в который никто не может проникнуть». Элиза опять устремила глаза на замок, но вдруг горы, леса и замок рухнули, а на их месте появились двадцать совершенно одинаковых величественных церквей с колокольнями и стрельчатыми окнами. Девушке почудилось даже, будто она слышит звуки органа, но это шумело море. Церкви, казалось, были совсем близко, но вот они превратились
в целую флотилию. Корабли плыли прямо под летящими лебедями, и, когда Элиза вгляделась, она поняла, что это не корабли, а просто туман, поднявшийся над морем. У неё на глазах одна картина сменяла другую, пока наконец не показалась долгожданная земля — та, куда они летели. Элиза увидела прекрасные горы, кедровые леса, города и замки. Задолго до захода солнца лебеди опустили сестру на скалу перед большой пещерой, которая казалась увешанной вышитыми коврами — так обросла она нежно-зелёными ползучими растениями.
— Посмотрим, что тебе здесь приснится ночью! — сказал младший брат, показывая сестре её спальню.
— Ах, если бы я узнала во сне, каким образом можно расколдовать вас! — сказала она; и эта мысль уже не выходила у неё из головы.
Элиза стала усердно молиться и молилась даже во сне. И вот ей приснилось, будто она летит высоко-высоко по поднебесью к замку Фата-Морганы и встречать её выходит сама хозяйка — фея. Она светлая и прекрасная, но в то же время удивительно похожая на ту старушку, которая дала Элизе ягод в лесу и рассказала ей о лебедях в золотых коронах.
— Твоих братьев можно спасти, — сказала фея, — но хватит ли у тебя на это мужества и стойкости? Вода мягче твоих нежных рук, а шлифует камни. Но ей не больно, как будет больно твоим пальцам: у воды нет сердца, а твоё станет изнывать от страха и муки. Видишь, у меня в руках крапива? Такой крапивы много возле твоей пещеры; и только такая, да ещё та, что растёт на кладбищах, может тебе пригодиться — запомни это! Ты нарвёшь этой крапивы, хотя руки твои покроются волдырями от ожогов, потом разомнёшь её ногами, а из полученного волокна ссучишь нити. Из них ты сплетёшь одиннадцать кольчуг с длинными рукавами и набросишь их на лебедей. Тогда рассеются колдовские чары. Но помни, что с той минуты, как ты начнёшь
свою работу, и до тех пор, пока её не окончишь, ты не должна говорить ни слова, хотя бы работать тебе пришлось долгие годы. Первое же слово, которое сорвётся у тебя с губ, смертельным кинжалом пронзит сердца твоих братьев. Их жизнь будет висеть на кончике твоего языка! Помни же об этом! — И фея притронулась к её руке жгучей крапивой.
Элиза почувствовала боль, как от ожога, и проснулась. Было уже совсем светло, и она увидела, что рядом с нею лежит крапива, точь-в-точь такая, как та, которая ей приснилась. Элиза обрадовалась и вышла из пещеры, чтобы немедля приняться за работу.
Она рвала злую, жгучую крапиву, и нежные руки её покрылись крупными волдырями; но девушка мужественно переносила боль, думая об одном: «Только бы удалось спасти милых братьев!» Потом она размяла крапиву голыми ногами и стала сучить зелёное волокно.
С заходом солнца явились братья и очень испугались, когда узнали, что их сестра онемела. Сначала они подумали, что это новое колдовство злой мачехи, но, увидев ожоги на руках Элизы, поняли, что она стала немой ради их спасения. Младший брат заплакал; слёзы его лились ей на руки, и там, куда падала слеза, исчезали жгучие волдыри и утихала боль.
Всю ночь провела девушка за работой, не помышляя об отдыхе, — ей хотелось поскорее расколдовать своих милых братьев. Весь следующий день, пока лебеди летали, она сидела одна, но никогда ещё, казалось ей, время не проходило так быстро. Одна кольчуга была уже готова, и девушка принялась за следующую, как вдруг в горах затрубили охотничьи рога. Элизе стало очень страшно; а звуки всё приближались, и вскоре раздался лай собак. Испуганная девушка скрылась в пещеру, связала всю собранную крапиву в снопик и села на него.
В этот миг из-за кустов выпрыгнула большая собака, за ней другая и третья. Они громко лаяли и бегали вокруг неё.
Вскоре у пещеры собрались все охотники. Самый красивый из них — это был здешний король — подошёл к Элизе. В жизни он не встречал такой красавицы!
— Как ты попала сюда, прелестное дитя? — спросил он, но Элиза только покачала головой — она не смела ни слова вымолвить, потому что от её молчания зависели жизнь и спасение её братьев, — а руки спрятала под передник, чтобы король не заметил ожогов.
— Пойдём со мной! — сказал он. — Здесь тебе нельзя оставаться. Если ты так же добра, как красива, я наряжу тебя в шёлк и бархат, увенчаю золотой короной и возьму к себе; ты будешь жить в лучшем из моих дворцов. — И он посадил её на седло перед собой. Элиза плакала и ломала руки, но король сказал: — Я только хочу твоего счастья. Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня.
И король помчал её куда-то в горы, а охотники скакали следом.
На закате они увидели колокольни и купола великолепного города — это была столица. Король привёл Элизу во дворец. Там в высоких мраморных покоях журчали фонтаны, все стены и потолки были украшены живописью. Но Элиза ни на что не смотрела, только плакала и тосковала. Безучастно отдалась она в руки служанок, а те облекли её в королевские одежды, вплели ей в волосы жемчужные нити и натянули тонкие перчатки на её обожжённые пальцы.
Роскошные уборы так шли к Элизе, она была в них так ослепительно хороша, что все придворные склонились перед нею, а король объявил её своей невестой, хотя архиепископ покачивал головой и нашёптывал королю, что лесная красавица, должно быть, ведьма, потому что она отвела им всем глаза и околдовала сердце короля.
Король, однако, не стал его слушать — он подал знак музыкантам и велел уставить стол изысканными блюдами, потом приказал красавицам девушкам танцевать вокруг Элизы и повёл её по благоухающим садам в великолепные покои. Но она ни разу не улыбнулась; казалось, в глазах её навсегда застыла тоска. И вот король открыл дверцу в маленькую комнату, смежную со спальней. Эта комнатка была вся увешана дорогими зелёными коврами и напоминала ту лесную пещеру, где нашли Элизу; на полу здесь лежала охапка крапивного волокна, а под потолком висела сплетённая Элизой кольчуга — все это, как диковинку, захватил с собой один из охотников.
— Здесь ты можешь вспоминать свою родную пещеру! — сказал король. — А вот и твоя работа: может быть, тебе когда-нибудь захочется развлечься ею, укрыться от пышной придворной жизни в воспоминаниях о прошлом.
Увидев свою любимую работу, Элиза улыбнулась и покраснела: она подумала о спасении братьев и поцеловала руку у короля, а он прижал девушку к сердцу и велел звонить в колокола по случаю предстоящей свадьбы. Немая лесная красавица стала королевской невестой.
Архиепископ продолжал наговаривать королю на Элизу, но злые речи не доходили до его сердца, и свадьба состоялась. Сам архиепископ должен был возложить корону на голову невесты, и он умышленно надвинул ей на лоб тесный золотой обруч так, чтобы ей стало больно. Но сердце Элизы ещё больнее сжимал другой «обруч» — тревога за братьев, и она не чувствовала телесной боли. Губы её были по-прежнему сжаты — ведь, вымолви она хоть слово, братья-лебеди лишились бы жизни! — зато в глазах её светилась горячая признательность к доброму, красивому королю, который всячески старался доставить ей удовольствие. С каждым днём она привязывалась к нему всё больше и больше. О! Если б только она могла ему довериться — поведать о своих страданиях!
Но, увы, она должна была хранить молчание, пока не закончит свою работу. По ночам она выскальзывала из королевской спальни, прокрадывалась в свою комнатку, похожую на пещеру, и там плела одну кольчугу за другой; когда же она начала плести седьмую, запасы крапивного волокна кончились.
Элиза знала, что такую крапиву можно найти на кладбище; но ведь она должна была рвать её своими руками. Как же быть?
«О, что значит боль в пальцах по сравнению с мукой, терзающей моё сердце! — думала Элиза. — Я должна решиться! Господь не оставит меня!»
Сердце её так сжималось от страха, когда она лунной ночью пробиралась в сад, а оттуда по длинным аллеям и пустынным улицам на кладбище, как будто она шла на преступление. И вдруг она увидела, что на одной широкой могильной плите собрались в кружок ведьмы. Безобразные старухи сбросили с себя лохмотья, точно перед купанием, и костлявыми пальцами разрывали свежие могилы, вытаскивали оттуда покойников и грызли их. Элизе волей-неволей пришлось пройти мимо них, и ведьмы бросали на неё злобные взгляды; но она всё-таки набрала крапивы и отнесла её домой, во дворец.
В ту ночь её видел только архиепископ: он бодрствовал, пока другие спали. Теперь он убедился, что был прав, когда подозревал королеву. «Значит, она и в самом деле ведьма, — думал он, — потому-то она и сумела околдовать короля и весь народ».
Когда король пришёл в исповедальню, архиепископ рассказал ему и о своих подозрениях, и о том, что видел ночью. Но как только злые слова сорвались у него с языка, изображения святых на стене зашевелились и стали качать головой, точно хотели сказать: «Ложь! Элиза невинна!» Однако архиепископ истолковал это по-своему: неодобрительно качая головой, он сказал, что и святые свидетельствуют против королевы.
Две крупных слезы покатились по щекам короля — в сердце его закралось сомнение. Ночью он только притворился, что спит, но ему было не до сна. И вот он увидел, что Элиза встала и вышла из спальни, — он пошёл следом за женой и видел, как она скрылась в своей комнате.
В следующие ночи повторилось то же самое.
Король с каждым днём становился всё мрачнее. Это заметила и Элиза, но не догадалась, почему он мрачен. А сердце её ныло от страха и жалости к братьям, и на королевский шёлк и бархат катились горькие слёзы, блестевшие, как алмазы, а люди при виде богатых уборов своей королевы завидовали ей.
Тем временем работа приближалась к концу, недоставало лишь одной кольчуги, но тут у Элизы опять не хватило волокна, нужно было в последний раз сходить на кладбище, чтобы добыть ещё несколько пучков крапивы. Она с ужасом думала о пустынном кладбище и страшных ведьмах, но решимость её спасти братьев была непоколебима.
И вот Элиза отправилась в путь. Король с архиепископом пошли за ней и заметили, что она скрылась за кладбищенской оградой. Подойдя к ограде, они увидели ведьм, сидевших на могильных плитах, как видела их и Элиза, и король в ужасе отвернулся: ведь среди этих ведьм находилась и та женщина, чья голова только что покоилась на его груди!
— Пусть её судит народ! — сказал он.
И народ вынес приговор: сжечь Элизу на костре.
Из роскошных королевских чертогов Элизу перевели в мрачное сырое подземелье с железными решётками на окнах, в которые со свистом врывался ветер. Вместо бархатного одеяла и шёлковых простыней бедняжке дали постель из крапивы; изголовьем ей должна была служить охапка, набранная ночью на кладбище, а сплетённые ею жёсткие кольчуги — подстилкой и одеялом.
Но для неё это был такой дорогой подарок, что дороже его и быть не могло, и она вновь принялась за работу. С улицы доносились песни мальчишек, высмеивающих «ведьму», ни одна душа не сказала ей слова утешения и сочувствия.
Вечером у решётки зашумели лебединые крылья: это младший брат нашёл сестру. Она громко зарыдала от радости, хоть и знала, что жить ей осталось всего лишь ночь. Зато работа её подходила к концу, а брат был с нею.
Исполняя обещание, данное королю, архиепископ пришёл провести с узницей её последние часы, но она, покачав головой, знаками и взглядом попросила его уйти — ей необходимо было кончить свою работу в эту ночь, иначе всё оказалось бы напрасным — все её страдания, слёзы и бессонные ночи! Архиепископ ушёл, понося её бранными словами, но бедняжка Элиза знала, что она невинна, и продолжала работать.
Стараясь помочь ей хоть немножко, мышки, шмыгавшие по полу, стали подносить к её ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решётчатым окном, всю ночь распевал свои самые весёлые песни, чтобы её приободрить.
На рассвете, за час до восхода солнца, у дворцовых ворот появились все одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к королю. Им ответили, что это невозможно: король ещё спит и никто не смеет его беспокоить. Они продолжали просить, потом стали угрожать. Явилась стража, а затем и сам король вышел узнать, что случилось. Но в эту минуту взошло солнце, и братья исчезли, а над дворцом взвились одиннадцать диких лебедей.
Народ валом валил за город посмотреть, как будут сжигать ведьму. Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза. На бедняжку накинули плащ из грубой мешковины, её чудесные длинные волосы разметались по плечам, в лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, а пальцы плели и плели крапивное волокно, даже перед казнью не выпускала она из рук начатой работы. Десять кольчуг лежали у её ног совсем готовые, одиннадцатую она плела.
Толпа глумилась над нею:
— Посмотрите на ведьму! Ишь бормочет. Небось не молитвенник у неё в руках — нет, всё возится со своими колдовскими штуками! Отнимем-ка их да разорвём в клочки!
И все теснились вокруг Элизы, грозя вырвать из её рук работу. Вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели по краям телеги и, загородив сестру, шумно захлопали могучими крыльями. Испуганная толпа отступила.
— Это знамение небесное! Она невинна! — шептали многие, но громко сказать это боялись.
Палач хотел было уже схватить Элизу за руки, но она поспешно набросила на лебедей все одиннадцать кольчуг,
и сейчас же перед нею предстали одиннадцать красавцев принцев, только у младшего вместо одной руки было лебединое крыло: Элиза не успела доплести последнюю кольчугу — в ней не хватало рукава.
— Теперь я могу говорить! — сказала она. — Я невинна!
И народ, видевший всё, что произошло, склонился перед нею, как перед святой, но она, лишившись чувств, упала в объятия братьев, сломленная долгим напряжением, страхом и страданием.
— Да, она невинна! — проговорил старший брат и рассказал обо всём, что с ними произошло. И пока он говорил, в воздухе распространилось благоухание, точно от множества роз: это все поленья в костре пустили корни и ростки, так что костёр превратился в высокую благоухающую изгородь, всю усыпанную красными розами. Между ними сверкал, как звезда, ослепительно белый цветок. Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она очнулась, умиротворённая и счастливая.
Все церковные колокола зазвонили сами собой, птицы целыми стаями стали слетаться на звон, и ко дворцу потянулось такое пышное свадебное шествие, какого не видел ещё ни один король!

СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

Сказка первая, в которой говорится о зеркале и его осколках

Ну, начнём! Вот дойдём до конца нашей сказки,
тогда будем знать больше, чем теперь.
Жил-был тролль, злой-презлой — сущий дьявол! Как-то раз он был в особенно хорошем настроении, потому что смастерил зеркало, отражаясь в котором всё доброе и прекрасное почти исчезало, а всё плохое и безобразное, напротив, бросалось в глаза и казалось ещё отвратительней. Красивейшие виды, отразившись в нём, казались варёным шпинатом, а лучшие из людей — уродами; или же чудилось, будто люди эти стоят вверх ногами, а живота у них вовсе нет! Лица в этом зеркале искажались до того, что их нельзя было узнать, а если у кого на лице сидела веснушка, она расплывалась во весь нос или щёку. Тролля все это очень потешало. Когда человеку приходила в голову добрая, хорошая мысль, зеркало тотчас строило рожу, а тролль не мог удержаться от хохота, так он радовался своей забавной выдумке. Ученики тролля — а у него была своя школа — рассказывали о зеркале, как о каком-то чуде.
— Только теперь, — говорили они, — можно видеть людей, да и весь мир, такими, какие они на самом деле!
И вот они принялись носиться по свету с этим зеркалом; и скоро не осталось ни страны, ни человека, которых оно не отразило бы в искажённом виде. Напоследок ученикам тролля захотелось добраться и до неба, чтобы посмеяться над ангелами и господом богом. И чем выше они поднимались, тем больше кривлялось и корчилось
зеркало, строя рожи, — трудно было в руках его удерживать. Все выше и выше, все ближе к богу и ангелам летели ученики тролля, но вдруг зеркало так перекосилось и задрожало, что вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось вдребезги. Разбилось оно на миллионы, биллионы, несметное множество осколков, а эти осколки наделали несравненно больше вреда, чем само зеркало. Некоторые осколки, крошечные, как песчинки, разлетаясь по белу свету, попадали, случалось, в глаза людям, да так там и оставались. И вот человек с осколком в глазу начинал видеть всё навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь её дурные стороны, потому что в любом осколке сохранились все свойства целого зеркала.
Другим людям осколки проникали прямо в сердце, и это было хуже всего: сердце тогда превращалось в кусок льда. Попадались между осколками и такие большие, что ими можно было бы застеклить оконную раму;
но в окна с такими «стёклами» не следовало смотреть на своих добрых друзей. Иные осколки были вставлены в очки; но стоило людям надеть эти очки, чтобы лучше видеть вещи и вернее судить о них, как приходила беда. А злой тролль этому радовался и хохотал до рези в животе, словно от щекотки. И много осколков зеркала всё ещё летало по свету. Послушаем же про них.

Сказка вторая

МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА

В большом городе, где столько домов и людей, что
не всем удаётся отгородить себе хоть уголок для садика и где поэтому очень многим приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но их садик был побольше цветочного горшка. Они не были родственниками, но любили друг друга, как брат и сестра.
Родители этих детей жили под самой крышей — в мансардах двух смежных домов, которые стояли так близко друг к другу, что кровли их почти соприкасались. Окна одной семьи смотрели на окна другой, а под окнами, вдоль стен обоих домов, тянулся желобок. Таким образом, стоило только перешагнуть его, чтобы попасть к соседям, жившим напротив.
Обе семьи достали себе по большому деревянному ящику и разводили в них коренья для супа и зелень. Кроме того, в каждом ящике рос небольшой розовый куст; и кусты эти чудесно разрастались. Однажды родители решили поставить оба ящика на дно желобка, и тогда от окна одной семьи к окну другой протянулись как бы две цветочные грядки. Плети гороха свисали с ящиков зелёными гирляндами, ветви розовых кустов переплетались и обрамляли окна: казалось, это триумфальные арки из листвы и цветов. Ящики были очень высоки, и детям запрещали на них карабкаться, но родители часто позволяли мальчику с девочкой ходить друг к другу в гости и сидеть на скамеечке под розами. Как весело им было играть здесь!
Зимою это удовольствие прекращалось. Окна часто замерзали, но дети нагревали на печке медные монеты и прикладывали их к обмёрзшим стёклам; лёд быстро оттаивал, появлялось чудесное окошечко — такое
круглое-круглое, — и в нем показывался веселый, ласковый глазок: это переглядывались мальчик и девочка, Кай и Герда. Летом они одним прыжком могли попасть друг к другу, зимою же надо было сначала спуститься на много-много ступенек, затем подняться на столько же. А на дворе завывала метель.
— Это роятся белые пчёлки! — говорила старая бабушка.
— А у них тоже есть королева? — спрашивал мальчик; он знал, что у настоящих пчёл они бывают.
— Есть, — отвечала бабушка. — Она там, где снежный рой всего гуще; только она больше других снежинок и никогда не остается внизу надолго — старается поскорее вернуться в чёрную тучу. Часто летает она по городским улицам в полночь и заглядывает в окошки — тогда они покрываются ледяными узорами, словно цветами.
— Видели, видели! — говорили дети и верили, что все это сущая правда.
— А Снежная королева не может ворваться сюда? — спросила раз девочка.
— Пусть только попробует! — сказал мальчик. — Я посажу её на тёплую печку, она и растает.
Бабушка погладила его по головке и завела разговор о другом.
В тот вечер, когда Кай вернулся домой и уже почти совсем разделся перед сном, он вскарабкался на стул у окна и стал смотреть сквозь круглое «окошечко» в том месте, где лёд на стекле оттаял. За окном порхали снежинки; одна из них, очень крупная, упала на край цветочного ящика и вдруг начала расти. Росла-росла, пока наконец не превратилась в женщину, закутанную в тончайший белый тюль, который, казалось, был соткан из миллионов снежных звёздочек. Женщина эта, необычайно прекрасная, была вся изо льда, из ослепительного, сверкающего льда! И, однако, живая! Глаза её сияли, как
звёзды, но в них не было ни тепла, ни мира. Она кивнула мальчику и поманила его рукой. Мальчуган испугался и спрыгнул со стула, а мимо окна промелькнуло что-то похожее на большую птицу.
На другой день был славный мороз, но его сменила оттепель, а там пришла и весна. Солнце стало пригревать, показалась травка, ласточки принялись вить гнёзда под крышей, распахнулись окна, и дети стали снова сидеть в своём крошечном садике высоко над землёй.
В то лето розы цвели особенно пышно. Девочка выучила псалом, в котором упоминалось о розах, и, напевая его, она думала про свои розы. Девочка пела псалом мальчику, и он подпевал ей:
Розы цветут… Красота, красота!
Скоро увидим младенца Христа.
Взявшись за руки, дети пели, целовали розы, смотрели на солнечные блики и разговаривали с ними, — в этом сиянии им чудился сам младенец Христос. Как прекрасны были эти летние дни, как хорошо было под кустами благоухающих роз: казалось, они никогда не перестанут цвести!
Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками — зверями и птицами. На больших башенных часах пробило пять.
— Ай! — вскрикнул вдруг мальчик. — Меня кольнуло прямо в сердце, и что-то попало в глаз!
Девочка обвила ручонками его шею, но ничего не заметила в глазу, хотя мальчик мигал, стараясь освободиться от соринки.
— Должно быть, сама выскочила, — сказал он наконец.
Но в том-то и дело, что не выскочила. Это была не простая соринка, а крошечный осколок дьявольского зеркала — а мы, конечно, помним, что, отражаясь в нём,
всё великое и доброе казалось ничтожным и скверным, всё злое и худое выглядело ещё злее и хуже и недостатки каждой вещи тотчас бросались в глаза. Бедняжка Кай! Теперь сердце его должно было превратиться в кусок льда! Боль прошла, но осколок остался.
— Что ты хнычешь? — спросил он Герду. — У! Какая ты сейчас некрасивая! Мне ничуть не больно!.. Фу! — закричал он вдруг. — Эту розу точит червь. Какие гадкие розы! А у этой стебель совсем скривился. Торчат в безобразных ящиках, и сами безобразные!
Он толкнул ящик ногой, сорвал и бросил две розы.
— Кай, что ты делаешь? — вскрикнула девочка; а он, заметив её испуг, сорвал ещё одну и убежал от славной маленькой Герды в своё окно.
С того дня всякий раз, как девочка приносила ему книжку с картинками, он говорил, что эти картинки хороши только для грудных ребят; всякий раз, как бабушка что-нибудь рассказывала, он придирался к каждому слову; а потом дошёл и до того, что стал её передразнивать: наденет очки и крадётся за нею, подражая её походке и голосу. Выходило очень похоже, и люди смеялись. Вскоре мальчик выучился передразнивать и всех соседей. Он отлично умел высмеять все их странности и недостатки, а люди говорили:
— Что за голова у этого мальчугана!
А всему причиной был осколок зеркала, который попал ему в глаз, а затем и в сердце. Потому-то он передразнивал даже маленькую Герду, которая любила его всей душой.
И забавлялся Кай теперь по-другому — как-то рассудочно. Однажды в зимний день, когда шёл снег, он пришёл к Герде с большим увеличительным стеклом; подставил под падающий снег полу своего синего пальто и сказал девочке:
— Погляди в стекло, Герда!
Под стеклом снежинки казались гораздо более крупными, чем были на самом деле, и походили на роскошные цветы или десятиконечные звёзды. Они были очень красивы.
— Видишь, как хорошо сделано! — сказал Кай. — Снежинки гораздо интереснее настоящих цветов! И какая точность! Ни одной кривой линии! Ах, если бы только они не таяли!
Немного погодя Кай пришёл в больших рукавицах, с салазками за спиной и крикнул Герде в самое ухо:
— Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал.
На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый его
разгар на площади появились большие белые сани. Тот, кто сидел в них, весь утонул в белой меховой шубе и белой меховой шапке. Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок. Тот, кто сидел в них, обернулся и дружески кивнул Каю, точно знакомому. Кай несколько раз порывался отцепить свои салазки, но седок в белой шубе кивал ему, и Кай мчался дальше. Вот они выехали за городскую заставу. Снег вдруг повалил густыми хлопьями, так что ни зги не было видно. Мальчик попытался скинуть верёвку, которую зацепил за большие сани, но салазки его точно приросли к ним и всё так же неслись вихрем. Кай закричал во весь голос, но никто его
не услышал. Снег валил, сани мчались, ныряя в сугробах, прыгая через изгороди и канавы. Весь дрожа, Кай
старался прочесть «Отче наш», но в уме у него верте-
лась только таблица умножения.
Снежные хлопья всё росли и обратились под конец
в огромных белых кур. Но вдруг куры разлетелись во все стороны, большие сани остановились, и из них вышла высокая, стройная, ослепительно белая женщина
в шубе и шапке, запорошенных снегом. Это была сама Снежная королева.
— Славно проехались! — сказала она. — Но ты совсем замёрз! Полезай ко мне под медвежью шубу.
И, посадив мальчика в сани, она завернула его в свою
шубу. Кай словно провалился в снежный сугроб.
— Всё ещё мёрзнешь? — спросила она и поцеловала его в лоб.
Ух! Поцелуй её был холоднее льда, он пронизал мальчика насквозь, дошёл до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным… На мгновение Каю показалось, будто он сейчас умрёт, но вдруг ему стало хорошо; он даже совсем перестал зябнуть.
— А салазки! Не забудь мои салазки! — спохватился мальчик.
Салазки погрузили на белую курицу, крепко привязали, и она полетела с ними за большими санями; Снежная королева ещё раз поцеловала Кая, и он позабыл и Гер-ду, и бабушку, и всех домашних.
— Больше не буду тебя целовать, — сказала Снежная королева. — А не то зацелую до смерти.
Кай взглянул на неё. Она была так хороша! Он и представить себе не мог более умного, более пленительного лица. Теперь она не казалась ему ледяною, как в тот раз, когда появилась за окном и кивнула ему, — теперь она представлялась ему совершенством. Он перестал её бояться и рассказал ей, что знает все четыре действия арифметики и даже дроби, а ещё знает, сколько
в каждой стране квадратных миль и жителей…
Но Снежная королева только молча улыбалась.
И вот Каю показалось, что он и правда знает слиш-ком мало, и он устремил взор в бесконечное воздушное пространство. В тот же миг Снежная королева под-кватила его, и они взвились и сели на чёрную тучу. Буря плакала и стонала. Казалось, она поёт старинные песни. Кай и Снежная королева летели над лесами и озёрами, над морями и сушей. Под ними дули холодные ветры, выли волки, сверкал снег, пролетали с криком чёрные вороны; а над ними сиял большой, ясный месяц. Кай смотрел на него всю долгую-долгую зимнюю ночь, а днём он спал в ногах у Снежной королевы.

Сказка третья

ЦВЕТНИК ЖЕНЩИНЫ, УМЕВШЕЙ КОЛДОВАТЬ

А что же было с маленькой Гердой, после того
как исчез Кай? Куда он пропал? Никто этого не знал, никто не мог ничего сообщить о нём. Мальчики рассказали только, что видели, как он прицепил свои салазки к большим великолепным саням, которые потом свернули в переулок и выехали за городские ворота. Никто не знал, куда он девался. Много было пролито слёз; горько и долго плакала Герда. Наконец решили, что Кай умер: может быть, утонул в реке, которая протекала у самого города. Долго тянулись мрачные зимние дни.
Но вот настала весна, выглянуло солнце.
— Кай умер и больше не вернётся! — сказала Герда. — Не верю! — возразил солнечный свет.
— Он умер и больше не вернётся! — повторила она ласточкам.
— Не верим! — отозвались они.
Под конец и сама Герда перестала в это верить.
— Надену-ка я свои новые красные башмачки. Кай их ещё ни разу не видел, — сказала она однажды утром, — да пойду спрошу реку про него.
Было ещё очень рано. Герда поцеловала спящую бабушку, надела красные башмачки и побежала одна-оди-нёшенька за город, прямо к реке:
— Правда, что ты взяла моего названого братца? Я подарю тебе свои красные башмачки, если ты вернёшь его мне.
И девочке почудилось, будто волны, набегая, кивают ей. Тогда она сняла свои красные башмачки — самое драгоценное, что у неё было, — и бросила их
в реку. Но они упали у самого берега, и волны сейчас же вынесли их на сушу — река, должно быть, не захотела взять у девочки её сокровище, так как не могла вернуть ей Кая. А девочка подумала, что бросила башмачки недостаточно далеко, влезла в лодку, которая покачивалась в тростнике, стала на самый краешек кормы и опять бросила башмаки в воду. Но лодка не была привязана и стала медленно отплывать от берега. Гер-да решила поскорее выпрыгнуть на сушу; но пока она пробиралась с кормы на нос, лодка уже далеко отошла от берега и быстро понеслась по течению.
Герда очень испугалась, принялась громко плакать, но никто, кроме воробьёв, не слышал её; а воробьи не могли перенести её на сушу и только летели за ней вдоль берега и щебетали, словно желая её утешить:
— Мы тут! Мы тут!
Лодку уносило всё дальше. Герда сидела смирно, в одних чулках: красные башмачки её плыли за лодкой, но не могли её догнать, лодка двигалась быстрее.
Берега реки были очень красивы; повсюду здесь росли чудесные цветы, прекрасные вековые деревья, на склонах паслись овцы и коровы; но людей нигде не было видно.
«Может быть, река несёт меня к Каю?» — подумала Герда и повеселела, потом встала на ноги и долго-долго любовалась красивыми зелёными берегами. Наконец она подплыла к большому вишнёвому саду, в котором приютился крытый соломой домик с необыкновенными красными и синими стёклами в окошках, у дверей его стояли два деревянных солдата и отдавали ружьями честь всем, кто проплывал мимо.
Герда подумала, что они живые, и окликнула их; но они, конечно, ничего не ответили. Лодка подплыла к ним ещё ближе, подошла чуть не к самому берегу, и девочка закричала ещё громче. На крик из домика вышла, опираясь на клюку, дряхлая старушка в большой соломенной шляпе, расписанной чудесными цветами.
— Ах ты бедная крошка! — сказала старушка. — Как это ты попала на такую большую, быструю реку? Как забралась так далеко?
Тут старушка вошла в воду, зацепила лодку своей клюкой, притянула её к берегу и высадила Герду.
Девочка была рада-радёшенька, что наконец-то вернулась на сушу, хоть и побаивалась незнакомой старухи.
— Ну, пойдём. Расскажи мне, кто ты и как сюда попала, — сказала старушка.
Герда стала рассказывать ей обо всём, что с ней приключилось, а старушка покачивала головой и повторяла: «Гм! Гм!» Но вот девочка кончила и спросила старушку, не видела ли она Кая. Та ответила, что он ещё не проходил тут, но, должно быть, пройдёт, так что Герде пока не о чем горевать — пусть лучше попробует вишен да
полюбуется цветами, что растут в саду. Они красивее нарисованных в любой книжке с картинками и умеют рассказывать сказки.
Тут старушка взяла Герду за руку, увела к себе в домик и заперла дверь на ключ.
Окна были высоко от пола и все застеклены разноцветными — красными, голубыми и жёлтыми — стёклышками; от этого и сама комната была освещена каким-то удивительным радужным светом. На столе стояла корзинка со спелыми вишнями, и Герда могла лакомиться ими сколько душе угодно; и пока она ела, старушка расчёсывала ей волосы золотым гребешком. А волосы у Герды вились, и кудри золотым сиянием окружали её милое, приветливое личико, кругленькое и румяное, словно роза.
— Давно мне хотелось иметь такую миленькую девочку! — сказала старушка. — Вот увидишь, как ладно мы с тобой заживём!
И она продолжала расчёсывать девочке волосы, и чем дольше расчёсывала, тем быстрее забывала Герда своего названого братца Кая, — ведь эта старушка умела колдовать. Она была не злая колдунья и колдовала только изредка, для своего удовольствия; а теперь колдовала потому, что ей захотелось во что бы то ни стало оставить у себя Герду. И вот она пошла в сад, дотронулась своей клюкой до всех розовых кустов, и те как стояли в цвету, так все и ушли глубоко-глубоко в чёрную землю — и следа от них не осталось. Старушка боялась, что Герда, увидев её розы, вспомнит о своих розах, а там и о Кае, да и убежит от неё.
Сделав своё дело, старушка повела Герду в цветник. Как там было красиво, как хорошо пахло! Тут цвели все цветы, какие только растут на земле, — и весенние, и летние, и осенние! Во всём свете не нашлось бы книжки с картинками пестрей и красивей этого цветника. Герда прыгала от радости, играя среди цветов, пока солнце не скрылось за высокими вишнями.
Тогда её уложили в хорошенькую кроватку с красными шёлковыми перинками, набитыми синими фиалками; а когда девочка заснула, ей снились такие сны, какие видит разве только королева в день своей свадьбы.
На другой день Герде опять позволили играть на солнышке в чудесном цветнике. Так прошло много дней. Теперь Герда знала здесь каждый цветочек, но как ни много их было, ей всё-таки казалось, что какого-то недостаёт; только вот какого? Раз она сидела и рассматривала соломенную шляпу старушки, расписанную цветами, и среди них краше всех была роза — старушка забыла её стереть, когда загнала настоящие живые цветы в землю. Вот что значит рассеянность!
— Как! В этом цветнике нет роз? — воскликнула Герда и сейчас же побежала искать их на грядках. Искала, искала, да так и не нашла.
Тогда девочка опустилась на землю и заплакала. Теплые слёзы ее упали как раз на то место, где ещё недавно стоял розовый куст, и, как только они смочили землю, мгновенно появился куст, усыпанный цветами, как и прежде. Герда обвила его ручонками, стала целовать цветы и вспомнила о тех великолепных розах, что цвели у неё дома, а потом и о Кае.
— Как же я замешкалась! — сказала девочка. — Мне ведь надо искать Кая!.. Вы не знаете, где он? — спросила она у роз. — Вы верите, что он умер?
— Он не умер! — ответили розы. — Мы ведь побывали под землёй, где лежат все умершие, но Кая меж ними нет.
— Спасибо вам! — проговорила Герда и пошла к другим цветам; она заглядывала в их чашечки и спрашивала: — Вы не знаете, где Кай?
Но цветы, греясь на солнышке, думали только о собственных сказках — каждый о своей; много их выслушала Герда, но ни один цветок не сказал ей ни слова о Кае.
Что же рассказала Герде огненная лилия?
— СЛЫШИШЬ, КАК БЬЁТ БАРАБАН? «БУМ! БУМ!» ПОТОМ ОПЯТЬ ТО ЖЕ САМОЕ: «БУМ! БУМ!» СЛУШАЙ ЗАУНЫВНОЕ ПЕНИЕ ЖЕНЩИН. СЛУШАЙ КРИКИ ЖРЕЦОВ… В ДЛИННОМ КРАСНОМ ОДЕЯНИИ СТОИТ НА КОСТРЕ ВДОВА ИНДИЙЦА. ПЛАМЯ ВОТ-ВОТ ОХВАТИТ ЕЁ И ТЕЛО ЕЁ УМЕРШЕГО МУЖА, НО ОНА ДУМАЕТ О ЖИВОМ ЧЕЛОВЕКЕ, ЧТО СТОИТ ТУТ ЖЕ, — О ТОМ, ЧЬИ ГЛАЗА ГОРЯТ ЖАРЧЕ ПЛАМЕНИ, ЧЬИ ВЗОРЫ ЖГУТ ЕЁ СЕРДЦЕ СИЛЬНЕЕ ОГНЯ, КОТОРЫЙ СЕЙЧАС ИСПЕПЕЛИТ ЕЁ ТЕЛО. РАЗВЕ ПЛАМЯ СЕРДЦА МОЖЕТ ПОГАСНУТЬ В ПЛАМЕНИ КОСТРА?
— Ничего не понимаю! — сказала Герда.
— Это моя сказка! — объяснила огненная лилия.
Что рассказал вьюнок?
— НАД СКАЛОЙ НАВИС СТАРИННЫЙ РЫЦАРСКИЙ ЗАМОК. К НЕМУ ВЕДЁТ УЗКАЯ ГОРНАЯ ТРОПИНКА.
ДРЕВНИЕ КИРПИЧНЫЕ СТЕНЫ ГУСТО УВИТЫ ПЛЮЩОМ, ЛИСТЬЯ ЕГО ЦЕПЛЯЮТСЯ ЗА БАЛКОН. А НА БАЛКОНЕ СТОИТ ПРЕЛЕСТНАЯ ДЕВУШКА; ОНА ПЕРЕГНУЛАСЬ ЧЕРЕЗ ПЕРИЛА И СМОТРИТ ВНИЗ, НА ДОРОГУ. ДЕВУШКА СВЕЖЕЕ РОЗЫ НА СТЕБЛЕ, ВОЗДУШНЕЕ КОЛЕБЛЕМОГО ВЕТРОМ ЦВЕТКА ЯБЛОНИ. КАК ШУРШИТ ЕЁ ШЁЛКОВОЕ ПЛАТЬЕ! «НЕУЖЕЛИ ЖЕ ОН НЕ ПРИДЁТ?»
— Ты говоришь про Кая? — спросила Герда.
— Я рассказываю сказку, свои грёзы! — ответил вьюнок.
Что рассказал крошка-подснежник?
— МЕЖДУ ДЕРЕВЬЯМИ КАЧАЕТСЯ ДЛИННАЯ ДОСКА — ЭТО КАЧЕЛИ. НА ДОСКЕ СИДЯТ ДВЕ МАЛЕНЬКИЕ ДЕВОЧКИ В БЕЛОСНЕЖНЫХ ПЛАТЬИЦАХ И ШЛЯПКАХ, УКРАШЕННЫХ ДЛИННЫМИ ЗЕЛЁНЫМИ ШЁЛКОВЫМИ ЛЕНТАМИ, КОТОРЫЕ РАЗВЕВАЮТСЯ НА ВЕТРУ. БРАТИШКА, ПОСТАРШЕ ИХ, СТОИТ ПОЗАДИ СЕСТЁР, ОБНЯВ ВЕРЁВКИ; В ОДНОЙ РУКЕ У НЕГО ЧАШЕЧКА С МЫЛЬНОЙ ВОДОЙ, В ДРУГОЙ — ГЛИНЯНАЯ ТРУБОЧКА: ОН ПУСКАЕТ ПУЗЫРИ.
ДОСКА КАЧАЕТСЯ, ПУЗЫРИ РАЗЛЕТАЮТСЯ ПО ВОЗДУХУ, ПЕРЕЛИВАЯСЬ НА СОЛНЦЕ ВСЕМИ ЦВЕТАМИ РАДУГИ; ВОТ ОДИН ПОВИС НА КОНЦЕ ТРУБОЧКИ И КОЛЫШЕТСЯ ОТ ДУНОВЕНИЯ ВЕТРА. КАЧЕЛИ КАЧАЮТСЯ; ЧЁРНАЯ СОБАЧОНКА, ЛЁГКАЯ, КАК МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ, ВСТАЁТ НА ЗАДНИЕ ЛАПКИ, А ПЕРЕДНИЕ КЛАДЁТ НА ДОСКУ,
НО ДОСКА ВЗЛЕТАЕТ ВВЕРХ, А СОБА-
ЧОНКА ПАДАЕТ, ТЯВКАЕТ И СЕРДИТСЯ. ДЕТИ ПОДДРАЗНИВАЮТ ЕЁ, ПУЗЫРИ ЛОПАЮТСЯ…
ДОЩЕЧКА КАЧАЕТСЯ, ПЕНА РАЗЛЕТАЕТСЯ — ВОТ МОЯ ПЕСЕНКА!
— Может, она и хороша, да уж очень жалобно ты
её напеваешь!.. И опять ни слова о Кае!
Что рассказали гиацинты?
— ЖИЛИ-БЫЛИ ТРИ СТРОЙНЫЕ НЕЖНЫЕ КРАСАВИЦЫ-СЕСТРИЦЫ. ОДНА ХОДИЛА В КРАСНОМ ПЛАТЬЕ, ДРУГАЯ В ГОЛУБОМ, ТРЕТЬЯ В БЕЛОМ. РУКА ОБ РУКУ ТАНЦЕВАЛИ ОНИ ПРИ ЯСНОМ ЛУННОМ СВЕТЕ У ТИХОГО ОЗЕРА.
ТО БЫЛИ НЕ ЭЛЬФЫ, НО САМЫЕ НАСТОЯЩИЕ ЖИВЫЕ ДЕВУШКИ. В ВОЗДУХЕ РАЗЛИЛСЯ СЛАДКИЙ ЗАПАХ, И ДЕВУШКИ СКРЫЛИСЬ В ЛЕСУ. НО ВОТ ЗАПАХЛО ЕЩЁ СИЛЬНЕЙ, ЕЩЁ СЛАДОСТНЕЙ, И ВДРУГ ИЗ ЛЕСНОЙ ЧАЩИ ВЫПЛЫЛИ ТРИ ГРОБА. В НИХ ЛЕЖАЛИ КРАСАВИЦЫ-СЕСТРИЦЫ, А ВОКРУГ НИХ, КАК ЖИВЫЕ ОГОНЬКИ, ПОРХАЛИ СВЕТЛЯЧКИ. СПЯТ ЭТИ ДЕВУШКИ ИЛИ УМЕРЛИ? АРОМАТ ЦВЕТОВ ГОВОРИТ, ЧТО УМЕРЛИ. ВЕЧЕРНИЙ КОЛОКОЛ ЗВОНИТ ПО УСОПШИМ.
— От вашей сказки мне грустно стало! — сказала Герда. — Да и колокольчики ваши пахнут слишком сильно… Теперь у меня из головы не идут умершие девушки! Ах, неужели и Кай умер? Но розы побывали под землёй и говорят, что его там нет.
— ДИНЬ-ДОН! — ЗАЗВЕНЕЛИ КОЛОКОЛЬЧИКИ ГИАЦИНТОВ. — МЫ ЗВОНИМ НЕ НАД КАЕМ. МЫ И НЕ ЗНАЕМ ЕГО. МЫ ВЫЗВАНИВАЕМ СВОЮ СОБСТВЕННУЮ ПЕСЕНКУ, ДРУГОЙ
МЫ НЕ ЗНАЕМ!
Тогда Герда пошла к лютику, сиявшему в блестящей зелёной траве.
— Ты, маленькое ясное солнышко! — сказала ему Герда. — Скажи, ты не знаешь, где мне искать моего названого братца?
Лютик засиял ещё ярче и взглянул на девочку. Какую же песенку спел
он ей? И в этой песенке ни слова не было о Кае!
— БЫЛ ПЕРВЫЙ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ,
СОЛНЦЕ ГРЕЛО И ТАК ПРИВЕТЛИВО ОСВЕЩАЛО МАЛЕНЬКИЙ ДВОРИК!
ЛУЧИ ЕГО СКОЛЬЗИЛИ ПО БЕЛОЙ СТЕНЕ СОСЕДНЕГО ДОМА, А ПОД САМОЙ СТЕНОЙ ИЗ ЗЕЛЁНОЙ ТРАВКИ
ВЫГЛЯДЫВАЛИ ПЕРВЫЕ ЖЕЛТЕНЬКИЕ ЦВЕТОЧКИ, КОТОРЫЕ СВЕРКАЛИ НА СОЛНЦЕ, КАК ЗОЛОТЫЕ. НА ДВОР ВЫШЛА ПОСИДЕТЬ СТАРУШКА БАБУШКА. ВОТ ПРИШЛА К НЕЙ В ГОСТИ ЕЁ ВНУЧКА-СЛУЖАНКА, БЕДНАЯ КРАСИВАЯ ДЕВУШКА, И КРЕПКО ПОЦЕЛОВАЛА СТАРУШКУ. ПОЦЕЛУЙ ЭТОТ БЫЛ ДОРОЖЕ ЗОЛОТА — ОН ШЁЛ ПРЯМО ОТ СЕРДЦА. ЗОЛОТО НА УСТАХ, ЗОЛОТО В СЕРДЦЕ, ЗОЛОТО НА НЕБЕ В УТРЕННИЙ ЧАС!.. ВОТ И ВСЁ! — ЗАКОНЧИЛ ЛЮТИК.
— Бедная моя бабушка! — вздохнула Герда. — Верно, она скучает обо мне, верно, горюет, как горевала
0 Кае! Но я скоро вернусь и приведу его с собой. Нечего больше и расспрашивать цветы: от них ничего не добьёшься; они знают только свои песенки!
И она подвязала юбочку повыше, чтобы удобнее было бежать, но когда перепрыгивала через нарцисс, тот хлестнул ее по ногам. Герда остановилась, посмотрела на этот высокий цветок и спросила:
— Ты, может быть, знаешь что-нибудь? И наклонилась, ожидая ответа.
Что же сказал нарцисс?
— Я ВИЖУ СЕБЯ! Я ВИЖУ СЕБЯ! О, КАК Я БЛАГОУХАЮ!.. ВЫСОКО-ВЫСОКО В КАМОРКЕ, ПОД САМОЙ КРЫШЕЙ, СТОИТ ПОЛУОДЕТАЯ ТАНЦОВЩИЦА. ОНА СТОИТ ТО НА ОДНОЙ НОЖКЕ, ТО НА ОБЕИХ И ПОПИРАЕТ ИМИ ВЕСЬ СВЕТ — ОНА ЛИШЬ ОПТИЧЕСКИЙ ОБМАН. ВОТ ОНА ЛЬЁТ ИЗ ЧАЙНИКА ВОДУ НА КАКОЙ-ТО ПРЕДМЕТ, КОТОРЫЙ ДЕРЖИТ В РУКАХ. ЭТО ЕЁ КОРСАЖ. ЧИСТОТА — ЛУЧШАЯ КРАСОТА! БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ ВИСИТ НА ГВОЗДЕ, ВБИТОМ В СТЕНУ; ПЛАТЬЕ ТОЖЕ ВЫСТИРАНО ВОДОЮ ИЗ ЧАЙНИКА И ВЫСУШЕНО НА КРЫШЕ. ВОТ ДЕВУШКА ОДЕВАЕТСЯ И ПОВЯЗЫВАЕТ ШЕЮ ЯРКО-ЖЁЛТЫМ ПЛАТОЧКОМ, КОТОРЫЙ ЕЩЕ РЕЗЧЕ ПОДЧЁРКИВАЕТ БЕЛИЗНУ ПЛАТЬИЦА. ОПЯТЬ ОДНА НОЖКА В ВОЗДУХЕ! ГЛЯДИ, КАК ПРЯМО СТОИТ ДЕВУШКА НА ДРУГОЙ, ТОЧНО ЦВЕТОК НА СВОЕМ СТЕБЕЛЬКЕ! Я ВИЖУ В НЕЙ СЕБЯ, Я ВИЖУ В НЕЙ СЕБЯ!
— Да мне-то какое дело до неё? — сказала Герда. — Нечего мне о ней рассказывать!
И она побежала в конец сада. На калитке был заржавевший засов, но Герда так долго теребила его, что он подался, калитка распахнулась, и девочка так, босиком, и пустилась бежать по дороге. Раза три она оглядывалась, но никто за ней не гнался. Наконец она устала, присела на большой камень и огляделась. Лето уже прошло, настала поздняя осень, а в волшебном саду старушки, где вечно сияло солнышко и цвели цветы всех времён года, этого не было заметно.
— Господи! Как же я замешкалась! Ведь уж осень на дворе! Тут не до отдыха! — сказала Герда и опять пустилась в путь.
Ах, как ныли её бедные, усталые ножки! Как холодно, сыро было вокруг! Длинные листья на ивах совсем пожелтели, туман оседал на них крупными каплями и стекал на землю. Листья падали один за другим. Только терновник стоял весь усыпанный ягодами; но ягоды у него были терпкие, вяжущие. Каким серым, унылым казался весь мир!

Сказка четвёртая

ПРИНЦ И ПРИНЦЕССА

Пришлось Герде опять присесть, чтобы передохнуть. На снегу прямо перед ней прыгал большой ворон; он долго смотрел на девочку, кивая ей, и наконец заговорил:
— Карр-карр! Здравствуй!
Он не мог хорошо говорить на языке людей, но, видимо, желал девочке добра и спросил её, куда она бредёт по белу свету такая одинокая. Слово «одинокая» Герда поняла отлично и сразу почувствовала всё его значение. Она рассказала ворону всю свою жизнь и спросила, не видал ли он Кая.
Ворон задумчиво покачал головой и ответил:
— Очень веррроятно, очень веррроятно!
— Как? Правда? — воскликнула девочка и чуть не задушила ворона поцелуями.
— Не так гррромко, не так гррромко! — проговорил ворон. — Я, кажется, видел твоего Кая. Но теперь он, верно, забыл про тебя в обществе своей принцессы!
— Разве он живёт у принцессы? — спросила Герда. — А вот послушай, — сказал ворон вместо ответа. — Только мне ужасно трудно говорить по-вашему. Эх, если бы ты понимала речь воронов, я рассказал бы тебе обо всём куда лучше.
— Нет, этому меня не учили, — молвила Герда. — Бабушка — та понимала. Хорошо бы и мне!
— Ну, ничего, — проговорил ворон. — Расскажу, как сумею, пусть плохо.
И он рассказал обо всём, что знал сам.
— В королевстве, где мы с тобой находимся, живёт принцесса — такая умница, каких свет не видывал! Она прочитала все газеты на свете и позабыла всё, что в них было написано, — вот какая умница! Как-то раз сидела она на троне — а радости в этом мало, как говорят люди, — и напевала песенку: «Что бы мне бы выйти замуж. Что бы мне бы выйти замуж». «А ведь и в самом деле, — подумала она вдруг, — надо бы выйти!» — и ей захотелось замуж. Но в мужья себе она желала выбрать такого человека, который может вести беседу, а не такого, который только и знает, что важничать: это ведь так скучно! И вот барабанным боем созвали всех придворных дам и объявили им волю принцессы. Все они очень обрадовались и сказали: «Вот и хорошо! Мы и сами недавно об этом думали!» Все это истинная правда! — добавил ворон. — У меня при дворе есть невеста, она ручная, — от неё-то я и узнаю обо всём.
Невестой его была ворона: ведь каждый ищет себе жену под стать, вот и ворон выбрал ворону.
— На другой день все газеты вышли с рамкой из сердец и с вензелями принцессы. В газетах было объявлено, что любой молодой человек приятной наружности может явиться во дворец и побеседовать с принцессой; а того, кто будет держать себя непринуждённо, как дома, и окажется всех красноречивей, принцесса изберёт себе в мужья! Да, да! — повторил ворон. — Все это так же верно, как то, что я сижу здесь перед тобой! Народ валом повалил во дворец — давка, толкотня. Но толку не вышло никакого ни в первый день, ни во второй. На улице все женихи говорили прекрасно, но стоило им перешагнуть дворцовый порог, увидеть гвардию
всю в серебре да лакеев в золоте и вступить в огромные, залитые светом залы, как их брала оторопь. Подойдут к трону, на котором сидит принцесса, и не знают, что сказать, только повторяют её же последние слова. А ей вовсе не этого хотелось! Можно было подумать, что всех их дурманом опоили! А как выйдут за ворота, опять обретают дар речи.
От самых ворот до дверей дворца тянулся длинный-предлинный хвост женихов. Я сам там был и всё видел! Женихам хотелось есть и пить, но из дворца им и стакана воды не вынесли. Правда, кто был поумнее — запасся бутербродами, но с соседями не делился, думал: «Пусть себе выглядят голодными; такие принцессе не понравятся!»
— Ну, а Кай-то, Кай? — спросила Герда. — Он тоже приходил свататься?
— Постой! Постой! Теперь мы как раз дошли до него! На третий день явился небольшой человечек — ни в карете, ни верхом, а просто пешком — и прямо вошёл во дворец. Глаза
его блестели, как твои, волосы у него были длинные, но одет он был бедно.
— Это Кай! — обрадовалась Герда.
— Я нашла его! — И она захлопала в ладоши.
— За спиной у него была котомка, — продолжал ворон.
— Нет, это, верно, были его салазки, — сказала Гер-да. — Он ушёл из дома с салазками.
— Очень возможно, — согласился ворон. — Я не разглядел хорошенько. Так вот, моя невеста рассказывала мне, что, когда он вошёл в дворцовые ворота и увидел гвардию в серебре, а на лестницах лакеев в золоте, он ни капельки не смутился, кивнул и сказал им: «Скуч-ненько, должно быть, стоять тут на лестнице; лучше мне пройти в комнаты!» Залы были залиты светом; тайные советники и генералы расхаживали босиком, разнося золотые блюда, — чего уж торжественней! А у пришельца сапоги громко скрипели, но его это не смущало.
— Это, наверное, был Кай! — воскликнула Герда. — Я помню, он носил новые сапоги; сама слышала, как они скрипели, когда он приходил к бабушке!
— Да, они таки скрипели порядком, — продолжал ворон. — Но он смело подошёл к принцессе. Она сидела на жемчужине величиной с колесо прялки, а кругом стояли придворные дамы со своими служанками и служанками служанок и кавалеры с камердинерами, слугами камердинеров и прислужниками камердинерских слуг. И чем ближе к дверям стоял человек, тем важнее и надменнее он держался. На прислужника камердинерских слуг, который всегда носит туфли и теперь стоял у порога, нельзя было и взглянуть без трепета, такой он был важный!
— Вот страх-то! — воскликнула Герда. — А Кай всё-таки женился на принцессе?
— Не будь я вороном, я бы сам на ней женился, хоть я и помолвлен. Он стал беседовать с принцессой и говорил так же хорошо, как я, когда говорю по-вороньи, — так по крайней мере сказала мне моя невеста. Держался он вообще непринуждённо и мило и заявил, что пришёл не свататься, а только послушать умные
речи принцессы. Ну так вот: её речи ему понравились, а он понравился ей.
— Да, да, это Кай! — сказала Герда. — Он ведь такой умный. Он знал все четыре действия арифметики да ещё дроби! Ах, проводи же меня во дворец!
— Легко сказать, — отозвался ворон, — да как это сделать? Постой, я поговорю с моей невестой; она что-нибудь придумает и посоветует нам. А ты полагаешь, что тебя вот так прямо и впустят во дворец? Как же, не очень-то впускают таких девочек!
— Меня впустят! — молвила Герда. — Когда Кай услышит, что я тут, он сейчас же прибежит за мною.
— Подожди меня здесь, у решётки, — сказал ворон, потом повертел головой и улетел.
Вернулся он уже поздно вечером и закаркал:
— Карр, карр! Моя невеста шлёт тебе тысячу поклонов и вот этот хлебец, она стащила его в кухне — там хлеба много, а ты, наверное, голодна… Ну, во дворец тебе не попасть: ты ведь босая — гвардия в серебре и лакеи в золоте ни за что тебя не пропустят. Но не плачь, ты всё-таки туда попадёшь. Невеста моя знает, как пройти в спальню принцессы с чёрного хода, и сумеет раздобыть ключ.
И вот они вошли в сад и зашагали по длинной аллее, где один за другим падали осенние листья; и когда все огоньки в дворцовых окнах погасли тоже один за другим, ворон подвёл девочку к маленькой незаметной дверце.
О, как билось сердечко Герды от страха и нетерпения! Словно она собиралась сделать что-то дурное, а ведь ей только хотелось узнать, не здесь ли её Кай! Да, да, он, конечно, здесь! Она так живо представила себе его умные глаза и длинные волосы; она ясно видела, как он улыбался ей, когда они, бывало, сидели рядышком под кустами роз. Он, вероятно, обрадуется, когда увидит её, когда услышит, в какой длинный путь отправилась она ради него, когда узнает, как горевали о нём
все в доме, когда он пропал! Ах, она была просто вне себя от страха и радости!
Но вот они и на площадке лестницы. На шкафу горела маленькая лампа, а на полу сидела ручная ворона и озиралась, вертя головой. Герда присела и поклонилась, как учила её бабушка.
— Мой жених рассказывал мне о вас столько хорошего, фрекен! — сказала ручная ворона. — И ваша vita1, как это принято называть, также очень трогательна! Не угодно ли вам взять лампу, а я пойду вперёд. Мы пойдём прямо, тут мы никого не встретим.
— А мне кажется, за нами кто-то идёт, — проговорила Герда; и в ту же минуту мимо неё с лёгким шумом промчались какие-то тени: лошади с развевающимися гривами и стройными ногами, охотники, дамы и кавалеры верхами.
— Это сны! — сказала ручная ворона. — Они являются сюда, чтобы перенести мысли высоких особ на охоту. Тем лучше для нас — удобнее будет рассмотреть спящих. Надеюсь, однако, что, когда вы будете в чести, вы докажете, что сердце у вас благородное!
— Есть о чём говорить! Это само собой разумеется! — сказал лесной ворон.
Тут они вошли в первый зал, стены которого были обиты розовым атласом, затканным цветами. Мимо опять пронеслись сны, но так быстро, что Герда не успела рассмотреть всадников. Один зал был великолепнее другого. Герду эта роскошь совсем ослепила. Наконец дошли до спальни. Здесь потолок напоминал крону огромной пальмы с драгоценными хрустальными листьями, на её толстом золотом стволе висели две кровати в виде лилий. Одна была белая, и в ней спала принцесса; другая — красная, и в ней Герда надеялась увидеть Кая. Девочка слегка отогнула красный
лепесток и увидела тёмно-русый затылок. Кай! Она громко назвала его по имени и поднесла лампу к самому его лицу. Сны с шумом умчались прочь; принц проснулся и повернул голову… Ах, это был не Кай!
Принц был молод и красив, но только затылком напоминал Кая. Из белой лилии выглянула принцесса и спросила, что тут происходит. Герда заплакала и рассказала обо всём, что с ней приключилось, упомянула и о том, что сделали для неё ворон и его невеста.
— Ах ты бедняжка! — воскликнули принц и принцесса; потом похвалили ворона и его невесту, сказали, что ничуть не гневаются на них, только пусть больше так не поступают; даже захотели их наградить.
— Хотите быть вольными птицами, — спросила принцесса, — или желаете занять должность придворных воронов, на полном содержании из кухонных остатков?
Ворон и его невеста поклонились и попросили оставить их при дворе — они подумали о грядущей старости и сказали:
— Хорошо ведь иметь верный кусок хлеба на склоне дней!
Принц встал и уступил свою кровать Герде — пока что он больше ничего не мог для неё сделать. А она сложила ручонки и подумала: «Как добры все люди и животные!» — потом закрыла глазки и сладко заснула. Сны опять прилетели в спальню, но теперь они были похожи на божьих ангелов и везли на салазках Кая, который кивал Герде. Увы, это было лишь во сне, и, как только девочка проснулась, всё исчезло.
На другой день её одели с ног до головы в шёлк
и бархат и позволили ей гостить во дворце сколько
душе угодно. Девочка могла бы жить тут припеваючи, но она стала просить, чтобы ей дали повозку с лошадью
и башмачки: она решила снова уйти и бродить по белу
свету, чтобы разыскать своего названого братца.
Ей дали и башмаки, и муфту, и красивое платье; а когда она простилась со всеми, к воротам подъехала новенькая карета из чистого золота, с сияющими, как звёзды, гербами принца и принцессы; кучера-лакеи и форейторы — ей дали и форейторов — все были в маленьких золотых коронах. Принц и принцесса сами усадили Герду в карету и пожелали ей счастливого пути. Лесной ворон, который уже успел жениться, провожал девочку первые три мили и сидел в карете рядом с нею — он не мог ехать, сидя спиной к лошадям. Его жена сидела на воротах и хлопала крыльями; она не поехала провожать Герду, потому что страдала головными болями с тех пор, как получила должность при дворе и стала объедаться. Карета была битком набита сахарными крендельками, а ящик под сиденьем — фруктами и пряниками.
— Прощай! Прощай! — закричали принц и принцесса.
Герда заплакала, жена ворона тоже. Когда карета проехала три мили, ворон простился с девочкой. Тяжело было расставаться! Ворон взлетел на дерево и махал чёрными крыльями, пока карета, сиявшая, как солнце, не скрылась из виду.

Сказка пятая

МАЛЕНЬКАЯ РАЗБОЙНИЦА

Вот Герда въехала в тёмный лес, но карета её сверкала так ярко, что слепила глаза встречным разбойникам, а они этого не пожелали терпеть.
— Золото! Золото! — закричали они, схватили лошадей под уздцы, убили маленьких форейторов, кучера и слуг и вытащили из кареты Герду.
— Ишь какая славненькая, толстенькая! Орешками откормлена! — сказала старуха разбойница с длинной жёсткой бородой и косматыми бровями. — Жирненькая, что твой барашек! Должно быть, вкусная-превкусная!
И она вытащила сверкающий нож. Вот ужас!
Но вдруг вскрикнула: «Ай!» Это её укусила за ухо её родная дочка, которая сидела у неё за спиной и была такая необузданная и своенравная, какой во всём свете не сыщешь.
— Ах ты дрянная девчонка! — закричала на неё мать, позабыв про Герду.
— Она будет играть со мной, — сказала маленькая разбойница. — Она отдаст мне свою муфту и хорошенькое платьице и будет спать со мной в моей постельке.
И дочка снова укусила мать, да так, что та подпрыгнула и завертелась. Разбойники захохотали.
— Ишь как пляшет со своей девчонкой! — говорили они.
— Я хочу сесть в карету! — закричала маленькая разбойница и настояла на своём: она была на редкость избалованная и упрямая.
Они уселись с Гердой в карету и понеслись в чащу леса по пням и кочкам. Маленькая разбойница была ростом с Герду, но сильнее, шире в плечах и гораздо смуглее. Глаза у неё были совсем чёрные, но какие-то печальные.
Она обняла Герду и сказала:
— Они тебя не убьют, пока я на тебя не рассержусь. Ты, верно, принцесса?
— Нет, — ответила девочка и рассказала, как много ей пришлось испытать и как она любит Кая.
Маленькая разбойница бросила на неё серьёзный взгляд, слегка кивнула и сказала:
— Они тебя не убьют, даже если я на тебя рассержусь, — скорей уж я сама тебя убью!
И она отёрла слёзы Герде, а потом засунула обе руки в её хорошенькую муфточку, такую мягкую и тёплую.
Вот карета въехала во двор разбойничьего замка и остановилась. Замок был весь в огромных трещинах, из которых вылетали вороны и вороны. Откуда-то выскочили бульдоги, такие громадные, что любой из них мог легко проглотить человека; однако они только делали огромные прыжки, но даже не лаяли — это
было им запрещено.
Посреди просторного зала, облупленного и закопчённого, на каменном полу пылал огонь; дым, ища выхода, поднимался к потолку; над огнём в огромном котле кипел суп, а на вертелах жарились зайцы и кролики.
— Ты будешь спать вместе со мной вот тут, возле моих зверюшек, — сказала Герде маленькая разбойница.
Девочек накормили, напоили, и они ушли в свой угол, где была постлана солома, покрытая коврами
Повыше, на жёрдочках, сидели около сотни голубей; все они, казалось, спали, но, когда
девочки подошли, стали шевелиться.
— Все мои! — сказала маленькая разбойница и, схватив одного голубя за ноги, так тряхнула его, что тот забил крыльями. — На, поцелуй его! — крикнула она, ткнув голубя Герде прямо в лицо. — А вот тут сидят лесные плутишки, — продолжала она, указывая на двух голубей, сидевших в небольшой стенной нише, за деревянной решёткой. — Это дикие лесные плутишки, их надо держать под замком, не то живо улетят! А вот и мой милый старичок олешка! — И девочка потянула за рога привязанного к кольцу в стене северного оленя в блестящем медном ошейнике. — Его тоже нужно держать на привязи, а не то удерёт! Каждый вечер я щекочу ему шею своим острым ножом — он этого до смерти боится.
И маленькая разбойница вытащила из трещины в стене длинный нож и провела им по шее оленя. Бедный олень стал брыкаться, а девочка захохотала и потащила Герду к постели.
— Неужели ты спишь с ножом? — спросила её Герда, боязливо покосившись на острый нож.
— Всегда! — отвечала маленькая разбойница. — Как знать, что может случиться? Но расскажи мне ещё раз о Кае и о том, как ты странствовала по белу свету.
Герда рассказала. Лесные голуби ворковали за решёткой, другие голуби уже заснули; маленькая разбойница обвила одной рукой шею Герды — в другой у неё был нож — и захрапела, а Герда не могла сомкнуть глаз, всё думала: убьют её или оставят в живых? Разбойники сидели вокруг огня, пели песни и пили, а старуха разбойница кувыркалась. Страшно было бедной девочке смотреть на всё это.
Вдруг лесные голуби проворковали:
— Курр! Курр! Мы видели Кая! Белая курица несла на спине его салазки, а он сидел в санях Снежной королевы. Они летели над лесом, когда мы, птенчики, ещё
лежали в гнезде; она дохнула на нас, и все умерли, кроме нас двоих. Курр! Курр!
— Что вы говорите! — воскликнула Герда. — А вы не знаете, куда полетела Снежная королева?
— Наверное, в Лапландию, ведь там вечный снег и лёд. Спроси вон у этого оленя, что стоит на привязи.
— Да, там вечный снег и лёд — чудо как хорошо! — сказал северный олень. — Как привольно там бегать по бескрайным сверкающим снежным равнинам! Там раскинут летний шатёр Снежной королевы, а постоянные её чертоги дальше, близ Северного полюса, на острове Шпицберген.
— О Кай, милый мой Кай! — вздохнула Герда.
— Лежи-ка смирно, — сказала маленькая разбойница. — А не то распорю тебе живот ножом!
Утром Герда передала ей слова лесных голубей, а маленькая разбойница серьёзно посмотрела на Герду, кивнула и сказала:
— Ну ладно!.. А ты знаешь, где Лапландия? — спросила она затем у северного оленя.
— Кому и знать, как не мне! — ответил олень, и глаза его заблестели. — Там я родился и вырос, там скакал по снежным равнинам.
— Так слушай, — сказала Герде маленькая разбойница. — Видишь, все наши ушли, дома только мать; немного погодя она хлебнёт из большой бутылки и заснёт — тогда я для тебя кое-что сделаю.
Тут девочка вскочила с постели, обняла мать, дёрнула её за бороду и проговорила:
— Здравствуй, мой маленький козлик!
А мать надавала ей щелчков по носу, так что нос у девочки покраснел и посинел, но всё это любя.
После того как старуха хлебнула из своей бутылки и захрапела, маленькая разбойница подошла к северному оленю и сказала:
— Долго ещё я могла бы над тобой потешаться! Очень уж ты смешной, когда тебя щекочут острым ножом. Ну да ладно! Я тебя отвяжу и выпущу на волю, можешь убираться в свою Лапландию. Но за это ты отнесёшь вот эту девочку во дворец Снежной королевы: там её названый брат. Ты, конечно, слышал, про что она рассказывала? Она говорила довольно громко, а ты всегда подслушиваешь.
Северный олень подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница посадила на него Герду, крепко привязала её и даже подсунула под неё мягкую подушечку, чтобы ей удобнее было сидеть.
— Так и быть, — сказала она, — возьми назад свои меховые сапожки, а не то ноги замерзнут! А муфту я оставлю себе, очень уж она хороша. Но я не хочу, чтобы ты озябла: вот рукавицы моей матери — видишь, какие большие, тебе до самых локтей дойдут. Надевай их! Ну вот, теперь руки у тебя, как у моей безобразной мамаши.
Герда плакала от радости.
— Терпеть не могу, когда хнычут! — сказала маленькая разбойница. — Ты теперь радоваться должна. Вот тебе ещё два каравая и окорок, чтобы голодать не пришлось.
Караваи и окорок навьючили на оленя. Потом маленькая разбойница отворила дверь, заманила собак в дом, перерезала острым ножом верёвку, которой был привязан олень, и сказала ему:
— Ну, живо! Да смотри береги девчонку!
Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и попрощалась с нею.
Северный олень пустился бежать во всю прыть по пням и кочкам, по лесу, по болотам, по лугам. Выли волки, каркали вороны.
«Уф! Уф!» — послышалось вдруг с неба, и оно словно чихнуло огнём.
— Вот моё родное северное сияние! — ска зал олень. — Гляди, как горит!
И он побежал дальше, не останавливаясь ни днём, ни ночью. Прошло много времени; караваи съели, окорок тоже. Наконец путники очутились в Лапландии.

Сказка шестая

ЛАПЛАНДКА И ФИНКА

Олень остановился у жалкой избушки — крыша её
свисала до самой земли, а дверь была такая низенькая, что людям приходилось вползать в неё на четвереньках. Дома была только старуха лапландка, жарившая рыбу при свете коптилки, в которой горела ворвань. Северный олень рассказал старухе всю историю Герды, но сначала свою собственную, так как она казалась ему гораздо важнее. Герда же так окоченела от холода, что и говорить не могла.
— Ах вы бедняги! — сказала старуха. — Долгонько ещё вам быть в пути! Придётся пробежать сто миль с лишним, пока доберётесь до Финмарка — там Снежная королева живёт на даче и каждый вечер зажигает голубые бенгальские огни. Погодите, я напишу два слова на вяленой треске — бумаги у меня нет, — а вы снесёте треску финке, что живёт в тех местах, и она лучше моего сумеет вас научить, что делать.
Когда Герда согрелась, поела и попила, старуха написала несколько слов на вяленой треске, велела Герде хорошенько беречь её, потом привязала девочку к спине оленя, и тот помчался снова. «Уф! Уф!» — снова зачихало небо и стало выбрасывать столбы чудесного голубого пламени. При его свете олень с Гердой добежал до Финмарка и постучался в дымовую трубу финки — в её доме и дверей-то не было.
Ну и жарко там было! Сама финка, низенькая грязная женщина, ходила полуголая. Она живо расстегнула платье Герды, сняла с неё рукавицы и сапоги — а не то девочке было бы слишком жарко, — положила оленю на голову кусок льда, затем принялась читать письмо на вяленой треске. Она три раза прочла его от слова до слова, пока не выучила на память, потом сунула треску
в котёл с супом: рыба ещё годилась в пищу, а у финки ничего даром не пропадало.
Тут олень рассказал сначала свою историю, потом историю Герды. А финка помалкивала, только щурила свои умные глазки.
— Ты такая мудрая женщина, — сказал олень. — Я знаю, ты можешь связать одной ниткой все четыре ветра: когда шкипер развяжет один узел — подует попутный ветер, развяжет другой — погода разыграется, развяжет третий и четвёртый — подымется такая буря, что деревья валиться станут. Свари, пожалуйста, девочке питьё, которое даст ей силу дюжины богатырей! Тогда она одолеет Снежную королеву.
— Силу дюжины богатырей! — воскликнула финка. — Да, всё это ей пригодится!
Тут она взяла с полки и развернула большой кожаный свиток, он был покрыт какими-то странными письменами; финка принялась разбирать их и разбирала так усердно, что пот градом катился с её лба.
Олень опять принялся просить за Герду, а сама Гер-да смотрела на финку такими умоляющими, полными слёз глазами, что та заморгала, отвела оленя в сторону и, меняя лёд ему на голове, шепнула:
— Кай в самом деле у Снежной королевы, но он всем доволен и думает, что лучше ему нигде быть не может. А всему причиной осколки зеркала, что сидят у него в глазу и в сердце. Их надо вынуть, а не то он никогда не станет прежним и вечно будет под властью Снежной королевы.
— А нет ли у тебя средства сделать Герду всесильной?
— Сильнее, чем она есть, я не могу её сделать. Неужто ты сам не видишь, как велика её сила? Подумай, ведь ей служат и люди, и животные! Она босиком обошла полсвета! Но мы не должны говорить ей о той силе, что скрыта в её сердце. А сила её в том, что
она невинный милый ребёнок. Если она сама не сможет проникнуть в чертоги Снежной королевы и вынуть из глаза и сердца Кая осколки, то мы и подавно не сможем! В двух милях отсюда начинается сад Снежной королевы. Отнеси туда девочку, оставь её у большого куста, что стоит в сугробе, усыпанный красными ягодами, и не мешкая возвращайся сюда.
Тут финка посадила Герду на спину оленя, и он бросился бежать со всех ног.
— А тёплые сапоги! А рукавицы! — крикнула Герда; она про них вспомнила, когда её стал пробирать мороз.
Но олень не смел остановиться, пока не добежал до куста с красными ягодами; тут он спустил девочку на
снег, поцеловал её в губы, и вдруг из глаз его покатились крупные блестящие слёзы. Затем он стрелой помчался назад.
Бедная девочка осталась одна, на трескучем морозе, без башмаков, без рукавиц. Она побежала вперёд что было мочи. Навстречу ей мчался целый полк снежных хлопьев, но они падали не с неба — небо было совсем ясное, и на нём пылало северное сияние, — нет, они неслись по земле прямо на Герду и казались тем крупнее, чем ближе подлетали. Герда вспомнила большие красивые снежинки под увеличительным стеклом, но эти хлопья были гораздо больше и страшнее; а кроме того, вид у них был самый диковинный, и двигались они сами, как живые. Это были передовые отряды войска Снежной королевы. Некоторые хлопья напоминали больших безобразных ежей, другие походили на клубок змей, вытянувших головы, третьи на толстых медвежат с взъерошенной шерстью. Но все они одинаково сверкали белизной, и все были живые.
Герда принялась читать «Отче наш». Было так холодно, что её дыхание мгновенно превращалось в густой туман. Туман этот всё сгущался и сгущался; но вот в нём стали возникать маленькие светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали и превращались в больших ангелов, увенчанных шлемами, вооруженных копьями и щитами. Их становилось всё больше и больше, и, когда Герда дочитала молитву, её окружал уже целый легион ангелов. Ангелы пронзали снежные страшилища копьями, и хлопья рассыпались на тысячи снежинок. Теперь Герда могла смело идти вперед; ангелы погладили девочке руки и ноги, и ей стало теплее. Наконец она добралась до чертогов Снежной королевы.
Но сначала послушаем, что в это время делал Кай. Он и не думал о Герде; он и не подозревал, что она близко — стоит за стеной замка.

Сказка седьмая

ЧТО БЫЛО В ЧЕРТОГАХ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ И ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ

Стены чертогов были заметены снежными метелями,
окна и двери пробиты свирепыми ветрами. Громадные залы, возведённые прихотью вьюг, сотнями тянулись непрерывной грядой, освещённые северным сиянием; и самый большой простирался на много-много миль. Как холодно, как пусто было в белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье сюда и не заглядывало! Никогда не устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури — танцами, в которых белые медведи могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах; никогда не составлялись партии в карты с ссорами и дракой, и беленькие кумушки-лисички не сходились на беседу за чашкой кофе, — нет, никогда, никогда этого не случалось! Холодно было здесь, пусто, мёртво и величественно! Северное сияние вспыхивало и мерцало так ритмично, что можно было точно рассчитать, в какую минуту свет разгорится всего ярче и в какую почти угаснет. Посреди самого большого снежного зала, бесконечного и пустого, сверкало замёрзшее озеро. Лёд на нем треснул, и трещины разделили его на тысячи кусков, таких одинаковых и правильных, что это казалось каким-то чудом. Посреди озера восседала Снежная королева, когда была дома; она называла его зеркалом разума — самым совершенным зеркалом в мире.
Кай совсем посинел, даже чуть не почернел от холода, но не замечал этого — поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к стуже, да и само сердце его превратилось в кусок льда. Мальчик возился с плоскими остроконечными льдинами, укладывая их на
всевозможные лады, — он хотел что-то сложить из них. Есть такая игра, которая называется «китайской голово-ломкой»; она состоит в том, что из деревянных дощечек складываются разные фигуры. Кай тоже складывал всякие затейливые фигуры, но из льдин. Это называлось «ледяной головоломкой». В его глазах эти фигуры были чудом искусства, а складывание их — занятием первостепенной важности. Так ему казалось потому, что в глазу у него сидел осколок волшебного зеркала. Из льдин Кай складывал слова, но никак не мог сложить слово «вечность», чего ему особенно хотелось. Снежная королева сказала ему: «Только сложи это слово — и ты будешь сам себе господин, а я подарю тебе весь свет и новые коньки». Но слово не давалось Каю, он никак не мог его сложить.
— Теперь я полечу в тёплые края, — сказала Снежная королева, — загляну в чёрные котлы. — Котлами она называла кратеры огнедышащих гор, Везувия и Этны. — Я их немножко побелю. Когда снег осыпает лимоны и виноград, это для них полезно.
И она улетела, а Кай остался один в необозримом, пустынном зале; он смотрел на льдины и всё думал, думал до того, что голова у него заболела. Он сидел на одном месте, бледный, неподвижный, словно неживой. Могло показаться, что он замёрз.
А Герда тем временем входила в огромные ворота, где её встретили вечно веющие свирепые ветры. Она прочла вечернюю молитву — и ветры улеглись, словно заснули, потом вступила в огромный пустынный ледяной зал и увидела Кая. Герда сразу узнала его и бросилась ему на шею; крепко обняла его и воскликнула:
— Кай! Милый мой Кай! Наконец-то я тебя нашла!
Но он сидел всё такой же неподвижный и холодный.
Тогда Герда заплакала; горячие слёзы ее упали Каю на грудь, проникли ему в сердце, растопили ледяную кору, и осколок растаял. Кай взглянул на Герду, а она запела:
Розы цветут… Красота, красота! Скоро увидим младенца Христа.
Кай вдруг разрыдался, и рыдал так бурно, что осколок выпал у него из глаза — его смыли слёзы. И вот он узнал Герду и так обрадовался!
— Герда! Милая моя Герда!.. Где ж это ты была так долго? Где был я сам? — и он оглянулся кругом. — Как здесь холодно, пустынно!
Он крепко прижался к Герде. Она смеялась и плакала от радости.
Да, радость её была так велика, что даже льдины заплясали, а когда утомились, легли и составили то самое слово, которое Каю велела сложить Снежная королева; сложив его, Кай мог сделаться сам себе господином да ещё получить от неё в дар весь свет и новые коньки.
Герда поцеловала Кая в обе щеки — и щёки его опять зарумянились, поцеловала его в глаза — и они заблестели, как её глаза; поцеловала его руки и ноги — и он опять стал бодрым и здоровым. Теперь Кай ничуть не страшился прибытия Снежной королевы: его вольная лежала тут, написанная блестящими ледяными буквами.
Кай и Герда вышли рука об руку из ледяных чертогов; они шли и говорили о бабушке, о розах, что свешивались с крыши у них дома, на родине, и на пути их стихали свирепые ветры, а солнечные лучи пробивали тучи. У куста с красными ягодами их встретил северный олень. Он привёл с собою молодую олениху;
вымя её было полно молока, и она напоила молоком Кая и Герду и поцеловала их в губы. Затем Кай и Герда отправились сначала к финке, отогрелись у неё в тёплой комнатке и узнали дорогу домой; потом заехали в Лапландию к старушке. Она ещё до их прихода сшила им новую одежду, а когда починила свои сани, посадила в них Кая и Герду и поехала их провожать.
Оленья парочка тоже провожала молодых путников вплоть до самой границы Лапландии, где уже пробивалась первая зелень. Тут Кай и Герда простились с оленями и старушкой.
— Счастливый путь! — говорили им провожатые.
Вот перед ними и лес. Запели первые птички, деревья покрылись зелёными почками. Из лесу навстречу путникам выехала верхом на великолепном коне молодая девушка в ярко-красной шапочке и с пистолетами за поясом.
Герда сразу узнала и коня — он когда-то возил золотую карету. А девушка оказалась маленькой разбойницей: ей наскучило жить дома и захотелось побывать на севере, а если там не понравится — то и в других местах. Она тоже сразу узнала Герду. Вот была радость!
— Ах ты бродяга! — сказала она Каю. — Хотела бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы за тобой бегали на край света!
Герда погладила её по щеке и спросила о принце и принцессе.
— Они уехали в чужие края, — ответила молодая разбойница.
— А ворон? — спросила Герда,
— Лесной ворон умер; ручная ворона овдовела, ходит с чёрной шерстинкой на ножке и жалуется на судьбу. Но всё это пустяки, а ты вот расскажи-ка лучше, что с тобой было и как ты нашла Кая?
Герда и Кай рассказали ей обо всём.
— Ну, вот и сказке конец! — воскликнула молодая разбойница и, обещав навестить их, если когда-нибудь заедет в их город, пожала им руки. Затем она отправилась странствовать по белу свету, а Кай и Герда рука об руку пошли домой. И там, где они шли, расцветали весенние цветы, зеленела травка. Но вот послышался колокольный звон и показались высокие башни их родного города. Они поднялись по знакомой лестнице и вошли в комнату, где всё было по-старому: маятник всё так же стучал «тик-так», а стрелка двигалась по циферблату. Но, входя в низенькую дверь, они заметили, что выросли. Цветущие розовые кусты заглядывали с водосточного жёлоба в открытое окошко; тут же стояли детские скамеечки. Кай с Гердой уселись на них и взяли друг друга за руки. Холодное пустынное великолепие чертогов Снежной королевы забылось, как тяжёлый сон. Бабушка сидела на солнышке и громко читала Евангелие: «Если не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное!»
Кай и Герда взглянули друг на друга и тут только поняли смысл старого псалма:
Розы цветут… Красота, красота!
Скоро увидим младенца Христа.
Так сидели они рядышком, уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло тёплое, благодатное лето!